"Зоя Евгеньевна Журавлева. В двенадцать, где всегда" - читать интересную книгу автора

покажется смешным. Она знала за собой эту черту - вдруг зацепиться за
смешное в человеке, за какой-нибудь пустяк: походку, или как жует, или как
значительно поддакивает в слишком сложном для себя разговоре. Знала полное
свое неумение потом от этого отрешиться, забыть, не придать значения. За
первой небольшой смешинкой, знала себя Женька, потянется десяток других,
покрупнее, вызывая щемящее неудобство за человека. И постепенно,
раскладываясь на простые множители, человек станет ей неинтересен. И ничего
уж тогда не вернуть, не изменить и не начать заново.
И каждый раз, глядя на Валентина сверху, с высот своего второго этажа,
Женька проверяла себя на прочность. Боялась и проверяла, намеренно созерцая
Валентина в смешном ракурсе - сверху вниз, в несвойственной ему
торопливости, с неприкрытым лицом, не знающим, что его разглядывают. С
круглым хлебом под мышкой. Длинного. С некрасиво прямыми волосами. Патлами.
С ехидным носом, лихо сдвинутым влево. И каждый раз Женьку прямо-таки
распирало от гордости, что это к ней он спешит через лужи и через снега и
что это она запросто послала его в "Гастроном".
Ни с кем в жизни Женька столько не смеялась, сколько с Валентином, и,
хоть они постоянно подкусывали друг друга, именно в нем Женька так до сих
пор и не нашла ничего смешного. Ничего, что бы ее коробило и заставляло
стесняться. Все, что он делал, было значительно и мило. Как слегка загребает
ногами при быстрой ходьбе. Как неожиданно задумывается с вдруг опустевшими
глазами. Даже как хвастает под настроение, по-детски запальчиво, требуя
полной веры.
Женька даже подумала, что, притащи он сюда, з комиссионный, ту же
электробритву или - совсем уж кощунство! - костюм, он и здесь, в этой унылой
приемной, был бы великолепен. С самым кривым носом из всех комиссионных
носов. Со своей непробиваемой естественностью. Трудно было бы принципиальной
Женьке вычеркнуть его из мужского сословия. Даже - невозможно, черт
возьми...
Женька засмеялась и толкнула дверь к матери. Ничего не объяснив очереди
и вызвав позади себя возмущенное колыханье, квохтанье и неорганизованные
выкрики:
- А вы чего же пускаете?...
- А что же я с ней, драться буду?...
В узкой и длинной комнате матери, официально именуемой в магазине
"кишкой", было промозгло, как осенью. Весна в "кишке" начиналась, когда по
всему городу уже отцветали одуванчики. Словно бы "кишка" располагалась
градуса на два севернее города.
Солнце заглядывало сюда на полчаса, в конце своего рабочего дня, уже
обессиленное и равнодушное. Мать ежилась в казенном халате, тихонько
поджариваясь снизу, из-под стола, электронагревателем. Она была маленькая,
очень спортивная, хоть и ежилась, и ужасно деловая. Такая вся деловая, будто
каждая минута ее отвлечения могла нанести магазину непоправимый материальный
ущерб.
- Подожди, пожалуйста, - попросила она, не выпуская карандаша. Она
заполняла квитанции, автоматически быстро и все-таки медленно, потому что
денежный документ. Потом сдатчица долго, неумело тыкалась карандашом, где
расписаться, и расписалась, конечно, не там, где надо. Потом сдатчица
спросила, как мать посоветует - приносить ли мужнино демисезонное пальто,
драповое, двубортное, не перелицованное даже. Правда, тяжелое уже для