"Зоя Евгеньевна Журавлева. Требуется героиня" - читать интересную книгу автора

Позже-то Юрий сам убедился, как это бывает.
А тогда он только крутил головой. Пока, наконец, не понял, что дело не
в Ане. И уж, конечно, не в Ивановском. Просто не так уж мать счастлива за
своей машинкой, перестукивая чужие работы. Мало ей этого. Она бы свои давно
делала. Недаром она сидит в лаборатории Ивановского и все роется в
специальных книжках. Она бы сама давно кончила аспирантуру и всем нос
утерла. Но поздно уже начинать. А кому нужны прозрения машинистки широкого
профиля в узком, сугубом вопросе большой науки? Только Ивановскому. И мать
ночами готовила статьи Ивановскому и гнала прочь всякие мысли, которые
опоздали.
Горько было это понять. И покрепче запрятать в себе, чтобы мать не
догадалась, что понял.
Ивановский уже высидел докторскую. Облысел окончательно. Брюхо его
выползает из-за угла на добрый метр впереди самого профессора Ивановского.
Аня его по-прежнему обожает. А статьи Ивановского все еще идут через мать.
Мать правит, тасует цифры, укрупняет выводы. Теперь она даже спорит с
Ивановским, мать тоже выросла. А этот профессор, запихивая в толстый
портфель с амбарным замком готовенькую работу, еще надувается и
снисходительно говорит матери:
"Вы, Верочка, единственная думающая машинистка. Если так дальше пойдет,
я просто буду вынужден взять вас в соавторы".
Это кажется Ивановскому вопиющей шуткой. Отсмеявшись, он говорил Юрию
одно и то же, каждый приезд - одно и то же:
"Убежал от науки, и молодец. Мы все землю, можно сказать, копаем, а ты
у нас - вольный служитель муз..."
Чтобы не смущать мать, Юрий неопределенно улыбался профессору
Ивановскому, уж этому-то он научился в театре: улыбаться, где требуется по
роли. И подавать нужные реплики. Но тут даже реплик не требовалось.
"Редко, редко стал ездить, - отечески журил профессор. - Глядишь,
доживем - во МХАТе тебя где-нибудь увидим".
Так вознеся Юрия, профессор Ивановский, наконец, удалялся. Мать долго
смотрела в окно, как медленно он идет, прижимая толстый портфель с амбарным
замком. Потом сказала:
"Совсем больной стал. Зимой опасались инфаркта. Ты на него не сердись".
"А чего мне сердиться?" - сказал Юрий. "Ему уже шестьдесят седьмой, -
напомнила мать. - Ты его и не знаешь совсем. А мы все тут целую жизнь вместе
прожили. - Мать вздохнула, добавила: - И меня-то теперь не знаешь".
Опять полтора года в Ивняках не был. Вроде близко, а все никак.
Зачем-то прошлый отпуск на Волгу убил, могучая и чужая река. Катит. Катись.
Наташа уговорила, Юрий вообще рек не любит, любую воду не любит. В Ивняки
особенно тянет ранней весной, когда первая трава лезет, угловатыми стрелами
пробивая камни. Юрий давно заметил - когда лезет первая трава, ему даже
снятся Ивняки. Иногда снится мать.
Если он только одиннадцать дней промолчит, она успевает дать телеграмму
директору. Раньше, когда он был мальчишкой, мать так над ним не тряслась.
Раньше она была ровна и несентиментальна. А сейчас? Что Юрий знает о ней?...
Уже пятьдесят шесть. Не сильно пока сдала, но все-таки есть немного.
Заметно. Хочет большой ковер в дом, раньше была равнодушна к ворсистым
узорам на стенах. И к мягкому под ногами. Нужно было подарить ей этот ковер
вместо Волги. Стала слишком интересоваться искусством - симптом в общем