"Зоя Евгеньевна Журавлева. Требуется героиня" - читать интересную книгу автора

власть и силу, он бы перетряхнул к черту руководство в таких поселках. Даже
если они двести процентов плана дают. Когда вот так принимают театр, это уж
первый признак, что крупно неблагополучно с руководством. Есть какая-то
червоточина. И людям живется мелко и неинтересно, раз они так коммунально
цепляются к мелочам и нелюбопытны в главном.
Есть же у них в области Шишкинский леспромхоз, куда каждый актер готов
выехать днем и ночью, даже не в свою очередь. Уж кажется - дырка, дальше
некуда, от железной дороги триста километров. Клуб в бывшей церкви.
Акустика, правда, великолепная, шепотом можно говорить, но работать
приходится на пятачке, где двое лбами столкнутся. Зато этот клуб всегда
полон и у входа еще спрашивают "лишнего билетика". А когда работаешь, на
тебя смотрят живые глаза, тебе улыбаются из зала дружелюбные рты, на тебя
нацелены раструбом веселые уши. И после спектакля тебя останавливают на
улице: "Когда теперь к нам? У-у-у! А раньше нельзя?" И директор леспромхоза,
здоровяк в унтах полярника, говорит прощаясь: "Вы мне полплана дали!"
Этот директор в Шишкине и поставил дело. Сразу закупает все билеты,
полный сбор. Из каких фондов? Юрий в этом профан. Потом будто бы плотно
садится в кабинете, попирая унтами премиальный ковер, ковров он не любит. И
начинает вызывать бригадиров: "Скрыпник! Есть, брат, на твоих орлов четыре
билета. Да, на спектакль. Хватит - четыре, больше вы не наработали. Вон
Семенову восемь, конечно, дам. Заслужил!" И бригадир Скрыпник, который,
может, и вовсе ни одного брать не думал - за свои ведь, кровные! - сразу
глубоко заглатывает крючок. "Как же так: Семенову, значит, восемь, а мы,
значит, хуже? Это еще надо посмотреть!" И вокруг театральных билетов
неожиданно распаляются шишкинские страсти. И кому совсем не досталось, тот
вдруг чувствует себя оплеванным. Непривычным таким, интеллигентским,
методом. Оставили без театра, как девчонку без сладкого. Никому всерьез не
расскажешь, даже не напьешься - засмеют. А противно. Глядя на красномордого
здоровяка, никак не подумаешь, что он способен на тонкое маневрирование.
Танк. Кажется, ему бы только по бездорожью ломить...
"...Да, в Сямозере зал тяжелый..." - сказал дядя Миша.
"...Как на себе тащишь..." - вздохнула артистка Воробьева.
У Дарьи Степановны Воробьевой - замкнутое, сухое лицо с пронзительными
чертами. Она даже улыбается скупо, чтоб не было морщин. Шея только выдает
возраст, не спрячешь, не загримируешь, для актрисы самое страшное - шея.
Дарья Степановна играет на сцене властных старух, женщин Нискавуори, умеющих
за себя постоять. В антракте к ней лучше не подходи - так и осадит взглядом,
испепелит, она до конца спектакля уже не выходит из роли. И потом еще долго
спичку не может чиркнуть: руки дрожат.
А в жизни Дарья Степановна добра и сентиментальна. Плачет, когда
перечитывает Жорж Санд. Каждое утро моет подоконник за голубями. Первой
здоровается с начинающими актерами и всех без исключения называет "деточка".
Иногда - даже Хуттера, когда рабочий азарт достигает предела: "Вы здесь,
деточка, не правы. Я эту сцену иначе вижу". С каждой получки отправляет
посылки сестре. У Дарьи Степановны старшая сестра в доме инвалидов, а больше
нет никого. Она бы сестру давно к себе забрала, но гастроли! но выезды! но
ведь все вечера заняты! а женщину разве найдешь, чтобы ухаживала! чтобы как
своя! не найти ни за какие деньги! Поэтому Дарья Степановна хоть отпуск
проводит вместе с сестрой. И возвращается всегда заплаканной и постаревшей.
Потом берет себя в руки: массаж, обтирания, зарядка; для актрисы самое