"Андре Жид. Имморалист" - читать интересную книгу автора

Наша гостиница была за городом, окруженная рощами и плодовыми садами,
наша комната выходила на обширный балкон; ветви деревьев касались его. Заря
свободно вошла в наше широко раскрытое окно. Я тихонько приподнялся и нежно
склонился над Марселиной. Она спала и во сне будто улыбалась. Я показался
себе сильным рядом с нею, более хрупкой, и я почувствовал, что ее прелесть
была непрочной. Неспокойные мысли закружились в моей голове. Я думал о том,
что она не лжет, говоря, что я - все для нее; потом сразу же: "Что я делаю,
чтобы принести ей радость? Почти каждый день я ее покидаю одну; она ждет от
меня всего, а я ее бросаю... Ах, бедная, бедная Марселина!.." Мои глаза
наполнились слезами. Напрасно я искал оправдания в моей прошедшей болезни;
имел ли я теперь право на постоянные заботы о себе, имел ли право на эгоизм?
Не был ли я теперь сильнее, чем она?
Улыбка сошла с ее лица. При свете все позолотившей зари она показалась
мне теперь грустной и бледной; а может быть, приближение утра располагало
мою душу к тоске. "Не придется ли мне в свою очередь когда-нибудь ухаживать
за тобой, беспокоиться о тебе, Марселина?" - воскликнул я в глубине души. Я
вздрогнул и, весь цепенея от любви, жалости, нежности, тихонько коснулся ее
закрытых глаз самым нежным, самым влюбленным, самым набожным поцелуем.

IX

Те несколько дней, что мы прожили в Сорренто, были радостны и очень
спокойны. Вкушал ли я когда-нибудь такой покой, такое счастье? Испытаю ли
это когда-нибудь еще? Я был непрерывно подле Марселины. Занимаясь больше ею,
чем собою, я испытывал от беседы с нею такую радость, как от молчания
предыдущих дней.
Сначала я был удивлен, почувствовав, что нашу бродячую жизнь, как я
думал, вполне меня, удовлетворяющую, она принимала лишь как нечто временное;
но сразу же я понял бездеятельность этой жизни; я признал, что она должна
быть временной, и в первый раз желание работать, порожденное долгим
безделием и моим окрепшим здоровьем, заставило меня заговорить серьезно о
возвращении; по той радости, которую выказала Марселина, я понял, что она
давно думала об этом.
Между тем, некоторые труды по истории, о которых я снова стал
подумывать, утратили для меня свою привлекательность. Я вам уже говорил, что
со времени моей болезни отвлеченное и равнодушное познание прошлого казалось
мне пустым. И если прежде я мог заниматься филологическими изысканиями,
стараясь, например, определить степень готского влияния на изменение
латинского языка и, пренебрежительно отворачиваясь от образов Теодориха,
Кассиодора, Амаласунты и их поразительных страстей, восхищался лишь следами,
памятниками, оставшимися от их жизни, - теперь эти самые следы и вся
филология в целом стали для меня средством проникновения в открывшееся мне
дикое величие и благородство. Я решил серьезно заняться эпохой и
ограничиться на некоторое время изучением последних лет готского
владычества, воспользовавшись предстоящей нам остановкой в Равенне, которая
была главной ареной этой трагедии.
Признаться ли вам, меня больше всего привлекал образ юного короля
Аталариха. Я представлял себе пятнадцатилетнего мальчика, глухо
подстрекаемого готами на возмущение против матери его Амаласунты;
представлял, как он брыкается против своего латинского воспитания,