"Андре Жид. Имморалист" - читать интересную книгу автора

вымыл лицо, потом вышел через стеклянную дверь.
Было уже поздно; ни шума, ни вздоха; даже воздух казался заснувшим...
Издали едва был слышен лай арабских собак, рявкающих всю ночь, как шакалы.
Передо мною - маленький дворик; на стене напротив меня лежала косая тень;
правильные пальмы, бесцветные и безжизненные, казались навсегда
неподвижными... Но даже во сне можно найти трепет жизни, - здесь ничто не
казалось мертвым. Я пришел в ужас от этого покоя и вдруг меня снова охватило
в этой тишине возмущенное, утверждающее, отчаянное, трагическое ощущение
жизни, страстное почти до боли и такое настойчивое, что я крикнул бы, если
бы мог кричать, как зверь. Я взял свою руку, я помню, левую руку правой
рукой; мне захотелось поднести ее к голове, и я это сделал. Почему? Чтобы
убедить себя в том, что я вижу, и признать это изумительным. Я прикоснулся к
своему лбу, к векам и вздрогнул. Придет день, думал я, когда у меня не
хватит даже сил, чтобы поднести к губам воду, которую я буду желать больше
всего на свете... Я вошел в комнату, но еще не сразу лег; мне хотелось
запомнить эту ночь, навязать своей памяти воспоминание о ней, удержать ее;
не зная еще, что для этого сделать, я взял книгу со своего стола, Библию, и
открыл ее наугад; я прочел слова Христа Петру, слова, которые, увы, мне не
суждено было забыть: "Теперь ты сам перепоясываешься и идешь туда, куда
хочешь идти, но когда ты будешь стар, ты протянешь руки..." Ты протянешь
руки...
На следующий день на рассвете мы уехали.

VI

Я не буду говорить о всех этапах путешествия. Некоторые из них оставили
о себе неясное воспоминание: мое здоровье, то улучшавшееся, то ухудшавшееся,
колебалось еще от холодного ветра, омрачалось от тени облака, и мое нервное
состояние служило причиной частых недомоганий; но, по крайней мере, мои
легкие поправлялись, каждый рецидив был менее долгим и серьезным, чем
предыдущий; его натиск был столь же сильным, но мой организм был лучше
вооружен против него.
Мы из Туниса добрались до Мальты, потом до Сиракуз; я возвращался в
античную землю, язык и прошлое которой были мне знакомы. С начала моей
болезни я жил без проверки, без законов, просто стараясь жить, как живет
животное или ребенок. Менее поглощенная болезнью, моя жизнь становилась
теперь устойчивой и сознательной. После этой долгой агонии мне казалось, что
я возрождаюсь прежним и скоро свяжу свое настоящее с прошлым. Благодаря
полной новизне незнакомой страны, я мог так заблуждаться; здесь же - нет;
все говорило мне о том, что меня удивляло: я изменился.
Когда в Сиракузах и дальше я захотел снова вернуться к своим занятиям,
погрузиться, как прежде, в кропотливое изучение прошлого, я обнаружил, что
нечто если не уничтожило, то, по крайней мере, изменило мой вкус к нему; это
было ощущение настоящего. История прошлого принимала в моих глазах
неподвижность, пугающую застылость ночных теней маленького дворика в Бискре,
неподвижность смерти. Прежде мне нравилась самая эта застылость, которая
делала точнее мою мысль; все исторические события казались мне предметами из
музея или, вернее, растениями из гербария, окончательная омертвелость
которых помогала мне забывать, что некогда, полные соков, они росли под
солнцем. Теперь, если я находил какой-нибудь интерес в истории, то только