"Андре Жид. Страницы из дневника" - читать интересную книгу автора

снисходительно-приятное; зрелище настоящего горя - лишняя обуза. "Ничего не
поделаешь", - думают они и в бессилии помочь находят оправдание безделью.
Тем самым они солидаризуюся с угнетателями, с палачами, но это им и в голову
не приходит. Они, очевидно, твердят себе: "Живи мы в странах, где происходят
подобные ужасы, мы бы знали, на чью сторону стать". И не потому ли так
волнуют меня эти рассказы, что я чувствую: а я окажусь на другой стороне. Я
- оптимист, ибо я на стороне угнетенных и знаю: доведись мне разделить их
страдания, мой оптимизм оттого не поколеблется. Он не подвластен насилию.
Глубокий оптимизм всегда на стороне терзаемых.
Я сейчас отнюдь не "гуманней", чем в эпоху, когда мое творчество не
несло в себе и следа обуревавших меня забот. Просто-напросто я запрещал им
туда доступ, не видя в них ничего общего с искусством. Но кто осмелится
говорить сегодня об искусстве? Лучше бросить писательствовать, но не
замалчивать того, что камнем лежит у меня на сердце.
Поверять мысли дневнику, изо дня в день. Если они несколько
экстравагантны (особо имею в виду написанное мною вчера), то здесь это
простительней, нежели в книге, - к слову сказать, я совсем не уверен, сумею
ли сейчас написать книгу.
Написал письмо; копию сохраняю - авось, формулировка пригодится:
"Милостивая государыня!
Не извиняйтесь, пожалуйста: долго ли мне было прочесть ваше
очаровательное письмо! Но не надейтесь, что у меня найдется время на
просмотр вашей рукописи с тем вниманием, какого она безусловно заслуживает.
Я нашел бы, однако, время, и с большой охотой, ежели бы считал мои советы
сколько-нибудь вам полезными. Сам я с давних пор убедился в полезности лишь
тех советов, которые даешь себе сам. Вот вам один хороший совет - вы
найдете его во фразе г-жи Севинье, которую я неоднократно напоминаю
многочисленным молодым людям и особенно девицам, спрашивающим моего мнения
об их литературных трудах: "Когда я слушаю только самое себя, у меня выходят
чудесные вещи".
Примите и т. д.".
Вчера вечером был у G. интересный разговор с В. и М., двумя молодыми
людьми (фамилий не знаю) и С., - мы с ним вместе обедали, и я привел его к
R.; собирался пробыть не больше часа, а засиделись далеко за полночь. Всего
непринужденней чувствую себя с G.: он такой живой и догадливый; о чем бы ему
ни говорили, обо всем он успел подумать вперед тебя. Когда тебя слишком
быстро и глубоко понимают, совсем не так хочется говорить, как это кажется.
Вновь пробежал книгу Дугласа. Возвращаясь к свидетельствам первой его
книги ("Я и Оскар Уайльд"), он признается теперь в их вымышленности, но
первую книгу, говорит он, его принудили написать, причем все лживые места
написаны не им, а он только подписался, так что вышла книга под его именем,
а автор ее - вовсе не он.
В новой книге - никаких уверток, все, что он ни скажет, - истина.
Истинная Истина, по его выражению. Мне он, пожалуй, нравился больше, когда
говорил по другому. Так было откровенней, естественней. Какое от природы
правдивое существо посмеет заговорить об "истинной Истине"?
В критическом приложении к "Клариссе" (том IV, стр. 524) Ричардсон
устанавливает, какую ничтожную роль играет в драматической поэзии (в книге
он цитирует преимущественно Шекспира и Драйдена) забота о будущей жизни.
"Любой из сценических героев, - замечает он, - умирает без надежды, т. е.