"Андре Жид. Страницы из дневника" - читать интересную книгу автора

терявшие при этом французского духа: итальянская закваска - Ронсара,
испанская - Корнеля, английская - романтиков, немецкая - тоже... Ни одна
литература, может быть, не умела так, как французская (несмотря на упрек,
зачастую справедливые, будто на не разбирается, где свое, а где чужое),
обогащаться, заимствуя и сохраняя в то же время свое лицо, свои особенности.
Можно даже сказать, что при всех качествах французского народа: ясности,
точности, чувстве меры, законченности, никто не нуждается так в иностранном;
без притока извне он рискует смертельно измельчать (не обладай он, с другой
стороны, изобретательностью, которую он обычно пускает в ход гораздо позднее
других стран).
Грассэ безусловно прав, отвечая Зибургу, что Франция с давних пор
исторически перегнала Германию, но заблуждается, считая старость
преимуществом. Не понятое у нас превосходство Германии - именно в ее
молодости.
Совсем недавно начала обращать, внимание на молодежь и Франция. Первый
признак омоложения.
Всем сердцем презираю я мудрость, ключ к которой - охлаждение или
усталость.
Пусть те, кто отказывается верить в прогресс, именуют нас утопистами.
Этим робким и консервативным умам казалось когда-то утопией всякое улучшение
человеческой судьбы.
"Так было, - говорят они, и заключают немедленно: - так будет". Были
войны, будут войны, и т. д. и т. д.
Нет дыма без огня. Отрицающим прогресс необходимо в него не верить,
дабы сберечь и застраховать дорогие им идеи религии, семьи и отечества.
Защищая от нас традиции, они отождествляют их с перешедшим к ним по
наследству капиталом. Ах, как трудно человеку порвать с прошлым! Не
покончить, просто - порвать. Лишь их упрямство и приверженность к прошлому
могут толкнуть нас на насилие. Что мешает им допустить: прежняя опора
становится помехой, человечество не может подняться на высшую ступень, не
оттолкнув ногой ступеньки, на которой стояло. Но человеческой способности
подняться они как раз и не допускают. Дабы установить, что человек не
изменяется и не способен измениться, они предпочитают думать, что он всегда
оставался таким, каков есть.
(Кювервиль)
Нигде так не размаривает, как в этом краю! Это, по-моему, больше всего
способствовало медленности и трудности работы Флобера. Он думал, что борется
со словами, а боролся с воздухом. Возможно, в ином климате, при возбуждающей
творческую фантазию сухости атмосферы, он был бы не так требователен или
добивался своего без особых усилий.
Бывают дни, когда мучительно чувствовать себя счастливым и когда лишь
силком можно заставить себя им быть; даже стремление к счастью кажется мне
тогда нечестивым. Слишком мало людей могут нынче его достичь. Я вспоминаю, в
каком подавленном состоянии духа возвратилась из Азии М., объехав огромные
пространства, где счастье, по ее словам, неведомо, невозможно...
Иные обладают достаточно мягким сердцем, но до того лишены воображения,
что не могут себе представить чужих страданий. Все далекое кажется им
несуществующим; к описаниям нездешних бедствий они относятся так же, как к
рассказам об ужасах прошлого. Это их не трогает. Скорее их взволнует умелый
вымысел романиста: в сочувствии к воображаемым горестям есть нечто