"Лев Жданов. Третий Рим (трилогия) " - читать интересную книгу автора

нити правления и, кто знает, если не слить Москву с Литвою, то воссоздать
здесь новую династию - не Рюриковичей, а Ольгердовичей, к которым
причислял себя Глинский... Ребенка легко удалить... Овчина прост,
племянница покладлива и сама по себе, а еще больше по чувству
благодарности... И мало-помалу верховный соправитель, он, Михаил Глинский,
возложит на себя венец и бармы Мономаховы, воцарится в богатой, могучей
Москве, в Третьем Риме, христианском, которому предстоит такая блестящая
будущность! Особенно если ввести единение церквей, слиться с древним Римом
по вере... Открыть широко двери для западных искусств, наук... Здесь,
среди обильных дарами природы краев!..
И дух занимало у поседелого воина и дипломата от тех картин, какие
реяли перед его мысленным взором.
Но он забыл одно: если не стало в живых строителей царства Русского,
если правит землею литвинка именем малютки сына, то все же жив дух усопших
Рюриковичей... Сильны в своих раках и ковчегах серебряных и позолоченных
святители русские: и Алексий, первый вдохновитель князей московских,
выразитель воли народной, заступник от гнета татарского. И Петр Святой,
земли охранитель... Словом, за минутным событием, за смертью главы
государства, умершего так рано и некстати, Михаил Глинский проглядел самое
государство, как строение народное, уже доведенное, подобно церкви Иоанна
Лествичника, до кровельного пояса. И если один строитель, зачавший эту
церковь, великий князь Василий, не успел покрыть кровли, то это должны
сделать другие: Иван ли IV, когда возмужает, другой ли кто, кого судьба и
народ русский поставит на череду... Но дело довершится. Кровля должна быть
выведена до конца.
И пытавшийся разрушить почти достроенное здание Михаил Глинский
поплатился опалой, ссылкой, самой жизнью, наконец... Ужаснее всего, что
Елена, подписывая приговор близкому своему, дяде, благодетелю, должна была
сознаться, что иначе нельзя!
Еще большую муку вынесла эта "княгиня-еретичка", как враги прозывали
ее, когда пришлось огорчить и бороться даже с самим другом своим
сердечным, с Иваном Федоровичем. И бороться тогда, когда он был чист,
прав... более того, велик и благороден! А она совершала дурной, с личной
точки зрения, поступок, но необходимый для блага и спасения государства,
которое ревниво берегла Елена для сына. Дело было так. Чуть затихли стоны
плакальщиц, заупокойные напевы и медленный, печальный, похоронный перезвон
по усопшему великому князю, как начали сбываться опасения его, высказанные
на смертном одре. Отовсюду поднялись затруднения. Литовские послы, ехавшие
для подписания мира с Василием, нагнавшим страх на кичливых соседей,
радостно ели поминальную кутью на его тризне. Подобно Михаилу, своему
единоплеменнику, они решили: пора пришла и Литве поживиться от Москвы, как
доселе сильный сосед живился от Литвы и ляхов, новгородцев и псковичей...
Вместо заключения мира пошли проволочки да затруднения, а под рукой
круль литовский, престарелый Сигизмунд, хоть не любил шуму бранного, а все
же и и войне готовился, и так, путями разными, лукавыми Москву обойти да
обессилить старался, ногайцев, и крымцев, и Казань на Москву подымал.
Началась война с Литвой и шла с переменным счастием.
Тяжело это было, да сносно. Но с другой стороны худший враг поднялся.
Свои на своих восстали. Конечно, хитрые бояре, желая выслужиться, сильных
своротить, самим в силу войти, сами смуту между Еленой и дядьями