"В.В.Зеньковский. История русской философии (Том 1, часть II)" - читать интересную книгу автора

созвучен своей эпохе. Но не следует думать, что Сперанский всецело уходил
лишь во "внутреннее" христианство, - в нем впервые в русской (светской)
религиозной мысли встает идея христианизации общественной жизни, - то, что
позднее было названо "социальным христианством". Те течения французской
религиозной мысли, которые склонялись к социальному христианству,
проповедывались позже, так что здесь Сперанский вполне оригинален. И эта
сторона в его по строениях любопытна тем, что она оказалась исключительно
устойчивой в русской мысли. Наиболее важные высказывания по этому поводу
Сперанского находятся в его письмах к Цейеру (26). "Ошибаются люди, писал
ему Сперанский, утверждая, будто дух Царства Божия несовместимо началами
политических обществ". И дальше: "я не знаю ни одного государственного во
проса, которого нельзя было бы свести к Евангелию". Сперанский забывает
при этом о резком различении в самом Евангелии сферы Божией и сферы
"кесаря". Но, конечно, это не наивность, не случайная ошибка; Сперанский,
защищая идею преображения политической жизни "в духе Царства Божия", по
существу возвращает русскую (светскую) мысль к той самой утопии,
- ---------------------------------------
(25) См. особенно благожелательный отзыв еп. Феофана о Сперанском
(напр., стр. 7, книги "Письма о духовной жизни").
(26) "Рус. Архив" за 1870 г.
с которой мы знакомы уже, - к утопии "священного Царства". Мечта о "Москве
- третьем Риме" заключала в себе ожидание "вечного" и значит праведного
царства, - из этого убеждения выростала идеология самодержавия,
проникнутая верой, что в царе - Помазаннике антиномия Божьего и кесарева
снимается. Но церковное вдохновение этой мечтой увяло уже в XVIII-ом веке.
И в конце XVIII-го века (у Карамзина и других) возрождается в светской
историософии идея "священности" власти. У Карамзина это выростает в целую
программу консерватизма, изложенную в его "Записках о древней и новой
России" (27); противоречия, недоговоренности этого первого историософского
опыта в защиту идеи "священности" власти вскрыты очень подробно в книге
Пыпина (28), позже в русской историософии появятся более "гармоничные"
построения. Но у Сперанского мы находим другой вариант возрождающейся
историософской утопии, - и он склоняется к мысли, что власть (верховная)
есть своего рода священство (29), - но это не программа "общественного
квиетизма", не признание государства quand meme священным (как у
Карамзина), а искание путей к преображению государства. Не следует
забывать при этом о тех мистических ожиданиях, которые были связаны - не у
одного Александра I - со "Священным Союзом". Справедливо было указано,
"что при Александре государство вновь сознает себя священным и сакральным"
(30).
Мистицизм Сперанского тоньше и глубже, чем у Лабзина, но оба они, хоть
и по-разному, пролагают путь для светской религиозной мысли. В этом
духовном движении многое связано с самой эпохой, полной мистического
возбуждения, но есть в нем нечто симптоматическое для внутренней духовной
диалектики самой России. В самой Церкви и вокруг нее идет очень глубокое
брожение - многие высшие иерархи (например, знаменитый Филарет, митрополит
Московский) и различные круги светского общества оказываются охваченными
религиозными исканиями - то в духе "универсального", т.е. надцерковного
христианства, то в духе идей о "внутренней Церкви". Неудивительно, что
очень скоро в церковном сознании проявляется враждебное отношение