"Виталий Закруткин. Матерь Человеческая [H]" - читать интересную книгу автора

розовевшую неподалеку речку, на заречную долину, по которой убегали
вдаль едва заметные проселочные дороги. Ей хорошо были видны извилистые
линии опустевших окопов, и темные брустверы, которые не успели зарасти
травой, и подбитый танк за желтоватой кромкой камышей, и - чуть дальше -
два грузовика, один из них был повален набок, а другой стоял рядом,
словно молчаливый сторож. И все поле недавнего боя с черными воронками
от бомб и снарядов, с набитыми тропами, с бурыми холмиками покинутых
дзотов было безлюдным, странно-тихим, словно и не было на нем
лихорадочной пляски пулеметного огня, разрывов тяжелых снарядов, криков
и предсмертного хрипения умиравших солдат...
Тоска сжала сердце Марии. На изуродованной войной земле, казалось,
совсем недавно зеленели иные поля: ровные посевы озимой пшеницы, ржи и
ячменя, хуторские огороды, поросшие пыреем пастбища. Из года в год, так
же как все хуторяне, Мария переходила вброд мелевшую к осени речку,
сажала и поливала на огородах помидоры, огурцы, капусту, в первые
колхозные годы, шагая следом за косилкой-лобогрейкой, вязала снопы,
выпалывала на полях сорняки, пасла свиней и коров, а позже, перед самой
войной, помогала вывозить из-под комбайна зерно, то есть выполняла ту
непрерывную, трудную работу, которую выполняли все колхозники-хуторяне.
И хотя тогда эта изнурительная работа казалась ей тяжкой, теперь она
вспомнила, каким мирным и ясным было над полями небо, и как в тополях
над речкой утренними и вечерними зорями пели соловьи, и как
щемяще-сладко было вернуться с поля домой, затопить во дворе сложенный
Иваном чисто выбеленный очажок, разогреть ужин, незлобиво поругать
неугомонного Васятку и, дождавшись наморенного, темного от загара и пыли
Ивана, сесть ужинать за низким, врытым в землю столиком.
Ни Ивана, ни Васятки, ни полей, ни соловьев, ни дома, ни родного
очага больше не было. Оставались только неостывшее пожарище, темный
погреб, а в погребе - тяжело раненный, умирающий мальчишка, враг,
которого так и не дождется на дальней, неведомой Марии земле неведомая
мать...
Придя на хутор, Мария увидела, что все четыре коровы лежат неподалеку
от погреба. Сидевший возле них Дружок встретил ее, как хозяйку, ласковым
повизгиванием, завертелся, завилял хвостом. Она опустила тяжелую печку
на землю. Осторожно ступая, спустилась в погреб. В серой полутьме
огляделась. По дыханию раненого поняла, что немец спит. Мария вздохнула,
прилегла рядом, подмащивая сено так, чтобы не касаться немца. "Пускай
спит, - устало подумала она. - Завтра надо будет закопать того,
мертвого, который на улице лежит".
Обессиленная Мария уснула мгновенно. Во сне она видела покойных отца
и мать. Будто они вели ее куда-то за руки, молодые, красивые, и ей было
весело, а кругом шумела, пестро сверкала ярмарка: вертелись круглые
карусели, играла музыка, в ларьках всеми цветами радуги переливались
монисты, под стеклом маняще розовели сладкие пряники и длинные конфеты,
обернутые красной бумагой с пышными махровыми концами. Маленькая девочка
Мария попросила отца купить ей красную конфету, и отец, звеня медяками,
выбрал на прилавке и протянул ей самую большую. Он сказал: "Бери,
доченька, кушай". Мария взяла конфету и содрогнулась от ужаса: это была
не конфета, а чья-то горячая, липкая, окровавленная рука...
Она застонала, всхлипнула во сне и не почувствовала, что к ее руке