"Виталий Закруткин. Матерь Человеческая [H]" - читать интересную книгу автора

вилы и слепо подчиняясь охватившему ее чувству злобы и мести, могла сама
убить его. Ведь только святое, жалостное слово "мама", та мольба,
которую вложил этот несчастный мальчик в свой тихий, захлебывающийся
крик, спасли его.
Осторожным прикосновением пальцев Мария расстегнула окровавленную
сорочку немца, слегка надорвала ее, обнажила узкую грудь. На груди, с
правой стороны, увидела две продолговатые раны, затянутые запекшейся
кровью. Так же осторожно стащила мундир, повернула раненого на бок,
осмотрела спину. На спине была только одна рана, и Мария поняла, что
второй осколок бомбы не вышел. засел где-то в груди.
Сдерживая стоны, немец молча следил за склонившейся над ним женщиной,
потом крестом сложил над грудью указательные пальцы, спросил тихо:
- Капут?
- Зачем капут? - отводя глаза, сказала Мария. - Будешь жить...
Сложив руку так, словно держала в ней стакан, и поднеся ее ко рту,
спросила:
- Ты, небось, пить хочешь?
Немец закивал головой.
- Подожди, - сказала Мария, - я подою корову, напою тебя молоком.
Воды на хуторе нет.
В темном углу погреба она отыскала глиняную миску, движением пальцев
показала: пойду доить коров. Вылезла из погреба. Дружок и коровы ждали
ее под яблоней. Зажав миску в коленях, Мария подоила одну корову,
другую. Подумала о немце: "Не выживет он, помрет, и я его не спасу". И
еще подумала, что ей будет жаль мальчишку, что она опять останется одна
и ей не с кем будет слова молвить. А тут, хоть и не знает она немецкого
языка, а умирающий немец знает только одно русское слово "мама", с ним
можно разговаривать так, как это делают глухонемые: пальцами, головой,
глазами. Ведь поняла она его, когда он с помощью жестов говорил ей о
своей матери, об отце, о тем, что они занимались крестьянским трудом, о
том, что он сам не был в боях и никого не убивал...
Бережно неся миску с молоком, Мария спустилась в погреб. Присела
рядом с немцем на корточки и, поддерживая рукой его горячий затылок,
напоила молоком. Не выпуская ее руку, раненый всхлипнул, закрыл глаза и
стал засыпать. Мария не хотела беспокоить его и долго сидела,
всматриваясь в бледное лицо спящего. Тень рыжеватых ресниц под глазами
еще больше подчеркивала восковую бледность его лица, чуть припухшие,
бескровные губы вздрагивали.
"Не жилец ты на белом свете, - с болью и жалостью думала Мария, - и
протянешь ты недолго. И кто ты есть в этом светопреставлении? Никому не
нужная, неприметная, малая порошинка... Разве тебе нужна была война и ты
хотел воевать? Должно быть, нет. Должно быть, ты сказал правду, и я тебе
верю... Ты ж не знал ни нашей земли, ни этого хутора, ни меня. Жил себе
в своей Германии, трудился с отцом и матерью в поле. В школу ходил, и
двойки, небось, получал, и в рваных штаненках до дому являлся, в
точности, как мой Васятка... Потом тебя взяли, запхали в мясорубку, и на
этом кончилась твоя куцая жизнь, которую ты так и не узнал... И помрешь
ты, бедняга, в нашем хуторе, и мне доведется тебя схоронить... А там, в
Германии, годами будет слезы лить, выплакивать свое горе твоя
осиротевшая, потерявшая сына мать. И никто ей не скажет, и никогда она