"Виталий Закруткин. Матерь Человеческая [H]" - читать интересную книгу автора

и сжимая в руках вилы...
- Молчишь? - повторила она. - Ничего не знаешь и сказать ничего не
можешь? И кто людей в неволю погнал - не знаешь... И кто хутор спалил, а
скотину перестрелял - не знаешь... Брешешь, подлюка... Ты все знаешь и
за все сейчас ответишь...
Медленно опускалась она в погреб, останавливаясь на каждой ступеньке,
и каждая ступенька - Мария помнила: их было девять - приближала ее к
тому неотвратимому, что она должна была совершить во имя высшей
справедливости, которая сейчас в ее горячечном сознании укладывалась в
знакомые с детства слова: "Смертию смерть поправ"... И хотя она
по-своему толковала эти когда-то услышанные от старой бабки слова, ей
казалось, что именно они властно требуют: убей убийцу...
Вот и последняя ступенька. Мария остановилась. Сделала еще шаг
вперед. Мальчишка-немец шевельнулся. Он хотел отодвинуться, втиснуться в
угол, уползти в темноту, за кадушку, но обмякшее, бессильное тело не
слушалось его. Уже в то мгновение, когда голова Марии показалась в
открытом люке погреба, он по выражению ее лица почувствовал, что его
ожидает смерть. Смерть подходила к нему, и он смотрел на нее, невысокую
женщину с карими глазами, с крепкими ступнями босых маленьких ног. Она
была еле прикрыта пожухлыми от крови лохмотьями, в руках держала вилы, и
три острия карающих вил с каждой секундой приближали его конец.
Мария высоко подняла вилы, слегка отвернулась, чтобы не видеть то
страшное, что должна была сделать, и в это мгновение услышала тихий,
сдавленный крик, который показался ей громом:
- Мама! Ма-а-ма!..
Слабый крик множеством раскаленных ножей впился в грудь Марии,
пронзил ее сердце, а короткое слово "мама" заставило содрогнуться от
нестерпимой боли. Мария выронила вилы, ноги ее подкосились. Она упала на
колени и, прежде чем потерять сознание, близко-близко увидела
светло-голубые, мокрые от слез мальчишеские глаза...
Очнулась она от прикосновения влажных рук раненого. Захлебываясь от
рыданий, он гладил ее ладонь и говорил что-то на своем языке, которого
Мария не знала. Но по выражению его лица, по движению пальцев она
поняла, что немец говорит о себе: о том, что он никого не убивал, что
его мать такая же, как Мария, крестьянка, а отец недавно погиб под
городом Смоленском, что он сам, едва окончив школу, был мобилизован и
отправлен на фронт, что ни в одном бою он ни разу не был, только
подвозил солдатам пищу. И еще Мария поняла, что три дня назад он вместе
с пожилым немцем, тем самым, труп которого лежал на улице, ехал на
двуколке, что летевший над ними самолет сбросил бомбу, что его старший
товарищ и лошадь были убиты, а он, раненный в грудь, уполз и спрятался в
погребе...
Мария молча плакала. Смерть мужа и сына, угон хуторян и гибель
хутора, мученические дни и ночи на кукурузном поле - все, что она
пережила в тяжком своем одиночестве, надломило ее, и ей хотелось
выплакать свое горе, рассказать о нем живому человеку, первому, кого она
встретила за все последние дни. И хотя этот человек был одет в серую,
ненавистную форму врага, но он был тяжело ранен, к тому же оказался
совсем мальчишкой и - видно по всему - не мог быть убийцей. И Мария
ужаснулась тому, что еще несколько минут назад, держа в руках острые