"Виталий Закруткин. Матерь Человеческая [H]" - читать интересную книгу автора

выравнивал их, обрубая зубилом, уложил на погребе. Получился крепкий
потолочный настил, на который позже насыпали слой глинистой земли чуть
ли не метровой высоты. Землю уложили покатым холмом, плотно утрамбовали.
В земляную крышу вмазали кусок чугунной трубы с задвижкой-отдушником,
чтобы в погребе не держался и не портил овощи дурной, застойный дух.
Рядом с погребом росла старая дедовская яблоня. Летом тень ее пышной
кроны защищала погреб от жары, в нем в самые знойные июльские дни было
прохладно. Под яблоней покойный отец Ивана с помощью хуторян когда-то
давно уложил плоский дикий камень. Сидя на камне, он чинил конскую
упряжь, плотничал, а то и отдыхал, задремывая в тени.
Мария решила: "Буду жить в погребе, он не мог сгореть..."
Она подошла ближе. Вывеску прислонила к стволу яблони. Погреб был
цел, даже деревянная крышка его лаза не сгорела. Мария протянула руку,
чтобы поднять тяжелую крышку, но ее испугало поведение собаки. Дружок
завертелся вокруг погреба, принюхиваясь к земле, потом остановился.
Шерсть на его спине встала дыбом. Оскалив острые клыки, он угрожающе
заворчал.
Сжимая в руке вилы, Мария откинула крышку лаза и отпрянула. На
земляном полу погреба, прислонившись к низкой кадушке, сидел живой
немецкий солдат. Он не мигая смотрел на нее... Мария успела заметить,
что немец был бледный, изможденный, с тонкой мальчишеской шеей и что он
был ранен: серый его китель был расстегнут, а на застиранной ночной
сорочке багровело пятно крови. В какое-то неуловимое мгновение Мария
заметила, что немец испугался ее, и поняла, что он безоружен.
Наклонившись над лазом, она молча смотрела на немца. Он не спускал с
нее светло-голубых, расширенных от ужаса глаз. Губы его дрожали,
кривились в каком-то жалком подобии улыбки, но, скованный страхом, он не
произносил ни одного слова. На вид ему было не больше семнадцати лет. И
слипшиеся на потной лбу кудрявые белокурые волосы, и худые грязные кисти
бессильно раскинутых рук, и тонкая белая шея, и белесый, никогда не
знавший бритвы пушок на щеках и над верхней губой - все выдавало в
раненом немце мальчишку, желторотого, лопоухого, объятого ужасом
недоростка.
Ненависть и горячая, слепая злоба захлестнули Марию, сдавили сердце,
тошнотой прихлынули к горлу. Алый туман застилал ей глаза, и в этом
негустом тумане она увидела безмолвную толпу хуторян, и раскачивающегося
на тополевой ветке Ивана, и босые ноги повисшей на тополе Фени, и черную
удавку на детской шее Васятки, и их палачей-фашистов, одетых в серые
мундиры с черной лентой на рукавах. Теперь здесь, в ее, Мариином,
погребе, лежал один из них, полураздавленный, недобитый гаденыш, одетый
в такой же серый мундир, с такой же черной лентой на рукаве, на которой
серебрились такие же чужие, непонятные, крючковатые буквы.
Мария еще ниже склонилась над лазом. Держак остро отточенных вил
сжала так, что побелели пальцы. Хрипло сказала, не слыша собственного
голоса:
- Чего будем делать? Скажи мне одно: где мой муж Ваня и сыночек
Васенька? И еще скажи мне: за что удавили Феню и девочку Саню за что
убили? Молчишь? Молчи, молчи...
Она повернулась, спустила ноги в лаз, постояла на первой ступеньке
пологой погребной лестницы... Постояла на второй, глаз не сводя с немца