"Павел Архипович Загребельный. Я, Богдан (Исповедь во славе)" - читать интересную книгу автора

вдов, так, будто записано в книгах высших навеки быть ей вдовьей землей.
Жестокая жизнь!
Пыль дорог, острый запах ночных трав росных, лунная пыль, конский пот,
и пот людской, и людское изнеможение и безнадежность. Никогда не знали мы
тогда, куда едем, куда нас ведут, где мы сегодня, а где будем завтра, кто-то
нас всегда вел, кто-то знал, а мы не знали ничего, беспечные, как ветер, как
трава и вода. Благословенное незнание молодости.
А зимой, когда ночевали в теплых хатах, натопленных соломой, женщины
выводили нас в снег, непременно в снег, на мороз под таинственное мерцание
звезд, может, чтобы их вздохи долетали до бога? Чтобы спас он их от
одиночества, ибо, когда женщины одиноки, они словно бы нагие.
Печальное зрелище.
Было что-то ветреное в этом тяжком умопомрачении, но одновременно эта
преданность и поднимала тебя, придавала уверенности, вливала мужество в твою
кровь, и ты был благодарен этим добрым и ласковым женщинам за их сердечную
привязанность. Нам казалось, что мы спасители земли родной, а на самом деле
спасали эту землю не казаки, а всегда только женщины. Всегда спасали ее и
будут спасать. Те незаметные, несчастные, внешне слабые и бессильные
женщины, которые вынуждены были жить между двумя огнями даже тогда, когда
казалось, что каждый должен непременно присоединиться к тому или другому
войску и стрелять, обороняться, нападать, одолевать врага. Стреляли с двух
сторон, стреляли яростно и жестоко, метались туда и сюда, а женщины были
посередине, обреченные на неподвижность, обреченные стеречь и беречь дом,
детей и землю, брошенные в вечный огонь. В этом страшном мире это была самая
тяжкая судьба, и никто, кажется, и не заметил того, никто не сложил ни
песни, ни думы о такой женской доле, ни слова, ни упоминания.
А уже когда я прошел свой земной путь и закончил все дела, мысленно
повторяя содеянное, невольно подумал: что могли бы сказать обо мне женщины?
О львовском новиции из иезуитского коллегиума, о подказаке и казаке, о
королевском придворном, о писаре, сотнике, хуторянине и гетмане преславном -
что могли бы рассказать?
Однако самая разговорчивая половина рода людского молчит. Наговорившись
при жизни, женщины после смерти всегда молчат. И всегда оказываются
порядочнее мужчин, у которых уста разверзаются лишь после смерти. Жаль
говорить!
С этими молодыми фетюками Демком и Иванцем не перемолвишься словом о
том, что давит на сердце. При каждом кивке головы наперебой спешат: "Пан
сотник! Пан сотник!" Будто нет в человеческой речи больше слов, кроме этого
сотника. Головы их напоминают хаты, обставленные толстыми глиняными стенами,
сквозь которые не пробьется ни дождь, ни ветер, ни снег, ни божья благодать.
Не может в этих головах сверкнуть предвиденье того, что буду я великим
гетманом, что один из них станет генеральным есаулом, а другой докарабкается
даже до гетманской булавы, хотя и будет потом иметь конец, достойный
сожаления.
Но где еще это все, а тем временем дорога далекая и медленная, и в
такой дороге хорошо было бы иметь возле себя душу близкую, если уж и не
такую близкую, что и самому страшно подумать, то хотя бы хорошего
собеседника. Вот как давний друг мой львовский Самийло, которого внезапно
встретил на Сечи простым писарем. "Как это ты, пан Самуил, из иезуитов да
вскочил в казачество?" - "А разве ты, пан Зенобий, не точно так же?" Тогда в