"Павел Архипович Загребельный. Я, Богдан (Исповедь во славе)" - читать интересную книгу автора

действиях, выдающегося настолько, что им можно похвалиться и перед
иноземными послами, которые все время толклись при дворе, наблюдая за
суетным препирательством между королем и шляхтой, каждый из которых тянул в
свою сторону.
Я был приглашен в Краков. Не к королю и не к канцлеру, ведь они знали,
что с казаками не смогут сладить. Казак - что конь в дикой воле: куда
захочет, туда и поскачет. Хотели укротить казаков хотя бы зрелищем смерти,
потому и звали нас от имени самого короля Владислава на похороны королевы
Цецилии Ренаты, позвали же именно сотника Хмельницкого с полусотней казаков,
и в этом был залог моей неприкосновенности и заповедь каких-то приключений
для казачества - вещь более заманчивая, чем прозябание под хищным глазом
старого Конецпольского и его прислужников. К тому времени я уже почувствовал
привлекательность своего образа жизни, когда надолго отлучался из Субботова,
а потом неожиданно появлялся там, каждый раз замечая перемены во всем
молодом и живом, такие приятные моему стареющему сердцу. Краков обещал
разлуку с Субботовом, и я охотно согласился с этой разлукой, приготовился в
далекий путь, взял с собой верных своих джур Демка и Иванца и отправился
вдоль Днепра, туда, где бывал не раз и не два, откуда не было надежды ждать
что-нибудь хорошее, оттуда я мог ждать только плохое. Демко и Иванец
пробились ко мне в то время, когда я выскакивал на море. Пристали ко мне,
чувствуя молодым своим нюхом мое будущее, так крепко, что и не оторвешь.
Если бы я хотел прогнать их от себя, то не сумел бы этого сделать.
Прилепились навеки. Как молодые волы, упрямые и глупые, хотя и из хорошего
казацкого рода оба. Сообразительные, завидно молодые, мордастые, даже
страшно порой становилось, но юркие в услужении и в светской речи
поднаторевшие. Так взял я их с собой в Краков, и уже с тех пор они стали
моими неразлучными спутниками и помощниками, и, может, все доброе и злое шло
не от самого меня, но и от них.
В который уж раз пересекал Украину по тем же самым шляхам, где
когда-то, еще безусым молодым казаком, странствовал то сюда, то туда под
рукой отца своего, сотника казацкого. Из Чигирина в Корсунь через Смелу,
далее на Белую Церковь, Паволочь, Любарь, Острог, Дубно, оттуда через Броды
во Львов, а уже дальше - на Замостье и Варшаву. Ехал на этот раз медленно,
без долга, по приглашению, а когда-то ведь приходилось ехать торопливо, в
строгом военном строе, навстречу битвам или стычкам, когда не знаешь, на
жизнь или на смерть идешь, и весь содрогаешься в предчувствии неминуемого,
но одновременно грудь твоя наполняется гордостью, ведь ты рыцарь, у тебя
твердая рука, и плечи наливаются тяжелой силой, и глаз твой зорко
выслеживает орду на Черном шляху, и изготовился ты прикрыть собой и всю эту
землю, и людей на ней, женщин, малых детей, немощных стариков, и все живое и
растущее. Видел тогда целые села без мужчин, забранных в ясырь, побитых,
порубанных, видел бесчисленное множество вдов, девчат на выданье, которые
никогда не будут выданы замуж, прежде времени стал понимать женскую тоску
неутолимую и испытал любовь затаенную, краденую, греховную. Шли тогда без
передышки, не останавливаясь, шли днем и ночью, если вечером вступали в
какое-нибудь село или местечко, то ночью шли дальше, и молодые вдовы
выходили нам навстречу на белые стежки в левадах и в берегах и провожали
молча, с глубокой тревогой в очах, только лица их белели, будто стежки, и мы
целовали эти лица, а потом мчались дальше, не спросив имени, - и ни слова
молвленого, ни вздоха, ни воспоминания. Сколько живет Украина, - полно в ней