"Павел Архипович Загребельный. Я, Богдан (Исповедь во славе)" - читать интересную книгу автора

был прежний, и спасать казаков от окончательного позора пошел не Гуня,
который бежал из лагеря, боясь неминуемой кары, а пошел писарь войсковой -
Хмельницкий, написавший тяжелую субмиссию к королю, и все же умудрился
вставить туда жалобу, которая через десять лет должна была взорваться войной
всего народа.
Когда коронный гетман Конецпольский принялся за реституцию ненавистного
казачеству Кодака, то первым, кого он призвал, чтобы похвастать сделанным,
был чигиринский сотник (пониженный с писаря и униженный малозначительной
должностью) Хмельницкий. Тогда я сумел уйти от гнева ясновельможного, и, уже
умирая через семь лет, Конецпольский сожалел, что не успел свести меня со
свету, потому что, мол, "никогда не было среди казаков человека таких
способностей и разума".
Когда начал я тайком выскакивать на Запорожье и на море, каждый раз
возвращаясь в Субботов, где словно бы моим прикрытием от панского произвола
была шляхетская вдова пани Раина, то слава обо мне дошла до самой Варшавы,
для короля и канцлера его Оссолинского был я теперь не посол от униженного,
лишенного прав казачества, а таинственной силы и разума ватажок отчаянных
походов, за которыми угадывались намерения еще более дерзкие и далеко
идущие. Мне приписывали больше воинственности, чем разума, потому что, мол,
и весь народ украинский живет под знаком гневного Скорпиона, который своим
небесным влиянием побуждает народ этот к войнам. Я же считал, что мой народ
тяготеет больше к знаку Девы, который очаровывает не одной лишь красотой, но
и тихой мудростью, и мудрость эта разливается среди моего народа все шире и
шире, начиная еще с княжеских летописей, пробиваясь сквозь века упадка и
одичания, пробуждаясь в киевских школах и в острожском печатании, в
"Лексиконе" Павмы Беринды (в котором, правда, нет имени Богдан, но дух мой
уже пробуждается), в "Палинодии" Захария Копыстенского, который писал:
"Проходят времена грубой простоты, и след науки всходит на Украине", в
святотаски-дерзком восклицании Иова Борецкого: "Лучше одна школа, чем десять
церквей!" Что война? Войны проходят, а жизнь остается, и ей нужна мудрость и
труд - упорный и повседневный.
Господа при дворе королевском весьма должны были удивляться смутным
слухам, доносившимся до них о чигиринском сотнике, который якобы сидел на
своем хуторе, пахал поле, корчевал лес, пестовал пчел, гнал водку, варил мед
и пиво, молол муку и одновременно оказывался на море у самых турецких
берегов, налетал огнем и бурей, жег, уничтожал, исчезая, как вихрь в степи,
и снова оказываясь на тихом хуторе, полном женщин и маленьких детей.
Гордиться таким кудесником или бояться его?
И мое, ранее никем не замечавшееся имя, всходило медленно и незаметно,
как молодой месяц. Но, взойдя, уже никогда не покидало небосвода. А победы
моего народа над панством сначала вызывали удивление, а потом пришел страх.
Большой, тревожный страх в панстве жил испокон веков. Он был у него в крови,
в темнейших закоулках душ, в их гоноре, в жестокости и вырождении. Они
чувствовали, что победить и уничтожить их власть может только тот, кто
распознает этот страх, но еще и не верили в появление такого человека и
никогда не думали, что появится этот человек из среды моего народа. Потому
разум мой был за семью печатями незнания даже для такого хитрого лиса, как
канцлер Оссолинский, король же Владислав, для которого весь мир разделяется
на мир войны и мир невойны, готов был видеть во мне лишь одного из казацких
ватажков, может, более хитрого, чем другие, более мудрого в военных