"Павел Архипович Загребельный. Я, Богдан (Исповедь во славе)" - читать интересную книгу автора

и печаль без края? Меня и самого до Желтых Вод вроде бы и не было, будто я и
не рождался еще. Был толпой безымянной, был светом, не выделялся, не
обособлялся от него. Был я или не было меня? Все равно.
И слава шла ко мне неторопливо, колеблясь и пошатываясь, сама еще не
ведая, кому должна принадлежать.
Слава за разум. Капризнейшая, неуловимейшая и медлительнейшая. Такая
медлительная, что часто успевает лишь на твои поминки, как и милосердие.
Властелинов прославляет их положение, богачей - богатства, полководцев -
победы, убийц - жестокость. Эти славы летают на крыльях золотых или черных,
а у славы от разума крыльев нет, она не умеет охватывать сразу одним взмахом
все земли, а странствует от человека к человеку, осмотрительно выбирая
только самых доверенных, только посвященных, минуя неразумных и забитых,
продвижение ее слишком нерешительное и неопределенное, иногда она
возвращается назад, иногда топчется на месте, она медлительнее черепахи и
беспомощнее Ахилла, единственное ее преимущество над всеми разновидностями
славы - постоянность и вечность. Другие сверкают и угасают, очаровывают
яркими огнями, а затем тускнеют и покрываются серым пеплом, сжигая все
вокруг, сгорают сами бесследно, а слава от разума горит тихо, но упорно,
разгораясь все сильнее и сильнее, рождая в своем огне высокую истину, - и
что же может быть на земле дороже?
Проходили целые века, а моему народу отказывали в праве на разум и
мудрость, потому что должен был кормить мир не разумом, а хлебом. Кого
только не кормил народ мой! И греков, и персов, и римлян, и орду, и
литовских панов, и шляхту ненасытную. Целые цивилизации вскормлены хлебом
наших степей, а нам совали под нос Священное писание, где были слова
несправедливые и оскорбительные: "Как может стать мудрым тот, кто правит
плугом и хвалится бичом, гоняет волов и озабочен работами их, и у которого
разговор только о молодых волах? Сердце его занято тем, чтобы проводить
борозды, и забота его - о корме для телиц".
Отец мой Михаил, хорошо зная, что мудростью засеешь больше, чем зерном,
отдал меня еще малым к отцам иезуитам, где можно было почерпнуть больше
всего знаний, и я уже в коллегиуме львовском проявил разум, за который до
конца своей жизни не переставал уважать меня первый мой учитель отец
Мокрский, даже тогда, когда стали мы с ним заклятыми врагами.
Когда попал я в басурманские лапы после несчастной битвы под Цецорой,
то сам турецкий капудан-паша был поражен моим знанием семи языков и снял
меня с галеры, определив в свой двор в Стамбуле.
Когда, освободившись из лютой неволи турецкой, нападал я с запорожцами
на берега басурманские и прославился неуловимостью в морских битвах, был
приглашен во двор королевский, и сам Зигмунд, который не терпел духа
казацкого, приставил меня к своему кабинету, учитывая мой незаурядный разум
и широкие знания.
Когда под Кумейками был несчастливо разгромлен Павлюк, а большую часть
войска кто-то из казацких ватажков увел из-под носа у Потоцкого, то
предположение было, будто это Гуня Дмитро Томашевич, но Гуня лишь считался
ватажком, а его советчиком безвестным выступал простой писарь войсковой -
Хмельницкий.
Когда через год после Кумейсковской битвы снова поднялось казачество с
Острянином и Гуней и снова было разбито на Суле, а потом укрепилось
неприступно на Старце, то еще раз речь зашла о Гуне, хотя советчик у него