"Павел Архипович Загребельный. Я, Богдан (Исповедь во славе)" - читать интересную книгу автора

глазами из-под темных бровенок, и моя железная память выхватила эти серые
глаза под темными бровями, и уже не выпустила их, и возвратила мне потом на
счастье и несчастье), холодно сказала:
- Не могу пана принять в своем доме, потому что, собственно, не знаю
пана.
"В своем доме" - от этого хотелось расхохотаться. Стены неизвестно
когда беленные, крыльцо подгнило и скоро упадет, ставни перекошены, крыша с
разреженным, покрытым мхом, гонтом. Дом! Наверное, давно уже сбежали оттуда
даже мыши, не имея никакой поживы, и пса во дворе уже давно, видно, не было
и ничего живого, - странно, как и чем жила пани Раина и воздушная девочка,
что так умеет сверкать своими серыми глазами на чужого и старого казака.
Я поклонился еще раз и сказал, что останавливаюсь по обыкновению у
Сомков, которые приходятся мне близкой родней, и что буду всегда рад помочь
пани Раине, если бы она проявила благосклонность ко мне, простому казаку, и
сказала о своих нуждах.
- Не вожусь с хлопством! - еще напыщеннее отрезала пани Раина, уже
неизвестно к кому обращая это "хлопство": моим сватам Сомкам или ко мне
самому с моей неуместной заботливостью.
Я подал знак рукой, джура подвел коня, я еще раз поклонился пани Раине
и уже был в седле. Расщедрился сердцем, да, наверное, не там, где следует.
На ужине у Сомков переяславские казаки, услышав о моем приключении у
пани Раины, вдоволь посмеялись над моим рыцарством.
- Да знает ли пан Хмель, чья она вдова?
- Какого-то бедного шляхтича, сказано мне.
- Бедного, да только какого? Лащиковца!
- Из тех, что под Кумейками кричали мы им: "Лащику, втикай до хащику!"
("Лащик, удирай в кусты!")
- Так вот этот Здуневский и потел там "в хащик", а сам пан коронный
стражник Лащ продолжает бесчинствовать и издеваться над нами.
- Ну, да Лащ такой, что и над панством издевается, тот не думает ни о
ком, лишь о своем толстом брюхе.
- А этот Здуневский пришел откуда-то издалека, купил двор, потому что
когда-то был шляхетским, но был гол как сокол, панское отродье, бездомная
шляхта, и пани его такая же голая, а теперь еще и голодная, когда овдовела.
- Голая и голодная, а спесивая. Мел со своей дочкой едят, чтобы в
нужнике белым ходить, лишь бы только на хлопство быть не похожими.
Я спросил:
- Как же они живут?
- А бог их святой знает. Не умирают, вот и живут.
Тогда я встал из-за стола и пошел к двери.
- Да куда же, пане Хмель? Еще чарка не допита!
Какая недопита, а какая перепита... Молча вышел я за дверь, очутился во
дворе. Ночь уже налегла на землю, замирали голоса и звуки, слышны были
только приглушенные вздохи, да писк птичий, да какие-то шорохи и шумы, еще
пахло вкусными дымами, но только чуть-чуть, уже и не запахи, а лишь
воспоминания о них, но каким же должно быть болезненным это воспоминание для
всех бесприютных, голодных, покинутых, потому что угадывались за этими
дымами вкусные яства, ужин за тихим столом возле хаты, в садике или в хате,
где земляной пол притрушен привядшей травой, где мигает под образами
лампадка и темные лики святых словно бы вплывают меж тех, кто ужинает,