"Павел Архипович Загребельный. Я, Богдан (Исповедь во славе)" - читать интересную книгу автора

ни одна корова (да и подпаски маленькие не закручивали в ту сторону коровьих
хвостов), не было видно на спорыше никаких следов, ничьи ноги не
протаптывали там тропинок, - заброшенность, забытость, запустение. Но не
этим поразил меня двор, разве мало было ныне на моей земле разрушенных и
покинутых дворов? - не мог я отвести взгляда от удивительно неуместной,
прямо-таки трагической женской фигуры в проеме бывших ворот, чужой для
предзакатного солнца и золотистой пыли над улицей, веселых пастушеских
выкриков и довольного помукивания коров, сворачивавших в свои дворы; чужой
для простого окружающего мира, для его простого быта и простой красоты.
Женщина еще совсем молодая, но какая-то подавленная и уничтоженная, как и
весь двор, как дом в глубине двора, как одежда на ней. Стояла, держа за руку
девочку десяти или двенадцати лет, высокая, может, тридцатилетняя, лицо
отмечено суровой тонкой красотой, непривычно бледное, черные волосы покрыты
кибалкой, когда-то нарядной, теперь почти изорванной, платье также было
когда-то изысканным и дорогим, шелковым с фалбанками и мережкой, но теперь
это уже было и не платье, а лишь воспоминание о нем, напоминало оно о ее
лучших временах, может, даже бурных и беззаботных, от которых только и
остались эти фалбанки на платье да гордое выражение лица у женщины, которая,
увидев чужих всадников на своей улице, приосанилась еще независимее, только
как-то застенчиво пыталась спрятать куда-нибудь свои босые ноги, - зрелище
болезненное и унизительное. Еще не зная этой женщины, я уже знал ее,
моментально вспомнилась странная беседа с служебником Киселя старым
шляхтичем Здуневским, мое равнодушие к сказанному и к его необычной просьбе
- теперь все это как-то переплелось с этой женщиной, с ее дочерью, которая
была, собственно, еще более чуждой и далекой для меня, чем ее мать. Стояла
девочка рядом с матерью, легонькая как перышко, так бы и взлетела и
понеслась, если бы мать не держала ее крепко за тоненькую смуглую ручонку,
сияние невинности, духовная сущность плоти, пугливое трепетное обнажение ног
и узеньких бедер под коротеньким стареньким платьицем.
Я направил своего коня прямо в эти ворота, тяжело соскочив на землю,
склонил голову в поклоне.
- Пани Раина Здуневская? Почтение.
Черные тонкие брови взлетели испуганно и возмущенно. Кто, и как, и
почему? Я чувствовал себя довольно неловко. Презентовался, говоря
откровенно, не лучшим образом. Запыленный, отяжелевший, пропитанный конским
потом, бремя лет и забот да еще и подавленность духа перед новой встречей с
вельможным убийцей Потоцким - состояние отнюдь не для ухаживаний за пани. А
это была пани прирожденная, несмотря на всю ее запущенность, - и она сразу
дала мне почувствовать свою кровь и происхождение.
- Что пану угодно?
Я пробормотал что-то про Марка Здуневского и про то, что уже вроде бы
знаю ее и что... Она тем временем тщетно пыталась спрятать от меня свои
босые ноги. Кажется, в этом для нее сосредоточился теперь весь мир с его
неудобствами и проклятьями. Босые ноги, босые ноги перед незнакомым, судя по
всему, богатым казаком. Темный румянец стыда заливал пани Раине лицо, шею,
руки, а может, и не стыда, а гнева на меня за то, что так неожиданно
ворвался в ее убожество, в ее бедность, но не подавленность духа! Растерянно
прикасалась тонкими пальцами к шее. Задыхалась. Да и сдаваться окончательно
не имела намерения! Оправилась от невольной растерянности, гордо вскинула
голову, прищурила глаза (а девочка то и дело посверкивала на меня серыми