"Павло Загребельный. Разгон" - читать интересную книгу автора

поведения - броситься на пленных с прикладами, со штыками, могли бы
пристрелить кого-то для острастки (опять-таки все угрозы падали прежде всего
на Капитана), но бившаяся в истерике молодая женщина стала им помехой, она
внесла нежелательную сумятицу в их устойчивость и порядок. Когда же порядок
нарушается, то следует немедленно его восстановить, что в данном случае
означало: отделить спасителей от спасенных, отогнать пленных как можно
дальше от цивильных немцев, не допустить преступного смешения, щедро
применяя надлежащую жестокость. Все тут делалось с нечеловеческим шумом, с
непременными побоями, оскорблениями и угрозами. Путаясь в длинных полах
длинных обледеневших плащей, охрана сгоняла пленных вниз к путям, сбивала их
в беспорядочные шеренги, считала и пересчитывала, не сбежал ли кто, не
потерялся: "Айн, цвай, драй, фир"... Считали советских пленных, итальянцев,
поляков. Были ретивы и усердны, не допускали даже мысли о малейшем
послаблении, не смущало их быстрое приближение краха, не знали сомнений.
"Deine Ehre heiBt Treue!" - Твоя честь в верности". Верность кому и чему?
Тому, с безумными выпученными глазами, портрет которого только что был
втоптан в грязь там, наверху, и лежал там и поныне? Безопаснее было
прикинуться, будто не заметил того, что случилось, ибо если ничего не
случилось, то не за что и карать.
Перед Капитаном Паралитик задержался дольше, чем перед другими,
замахнулся на него прикладом, прошипел: "Пасс маль ауф" ("Погоди!"), но не
ударил, так как Профессор наставил прикрытое обледеневшим бумажным мешком
плечо, сказал спокойно: "Герр пост, он невиновен". - "А-а, - почти простонал
Паралитик. - Невиновен! Все невиновны! Мы вам покажем невиновных! Хальте
мауль, проклятые свиньи!"
Ничего нового. Профессор презрительно умолк. Не мечи бисер... Взлети,
моя мысль, на крыльях золотистых.
Капитан все еще переживал событие, встряхнувшее его душу, перевернувшее
в нем все, и смотрел своими непостижимыми черными глазами за линию постов с
такой тоской, словно бы уже летел туда, на волю, на простор, в
беспредельность, оставив тут свое обессиленное тело, как что-то
обременительно-ненужное. А Малыш молил в душе: "Прилетайте! Прилетите!
Ударьте! Разрушьте! Зажгите! Прекрасен запах огня. Ничто на свете не
сравнится с этим запахом!"
Фельдфебель, поблескивая из-под плаща неживым серебром своих нашивок,
объявил, что команда для начала лишается обеда, и это только начало,
надлежащая кара ждет виновных позже, а пока все должны работать на расчистке
путей от разбомбленных вагонов, и работать хорошо, ибо саботажников тоже
ждет наказание с одинаковой мерой справедливости и жестокости, как и
полагается всем непокорным.
На расчистке путей можно было работать хоть вечность. Четверо поднимали
разбитую доску, двое тянули в одну сторону, двое - в противоположную, делали
вид, что стараются из последних сил, почти откровенно насмехались над
постовыми, а те даже не могли подбежать, чтобы ударить или пнуть, так как
находились поодаль. Каждый миг могли налететь американские штурмовики,
ударить опять по станции и по путям, спасется только тот, кто окажется ближе
к горам. Заботиться о безопасности пленных было бы смешно. Да они и сами не
думали об этом. Уже и не один Малыш, а, наверное, каждый в душе молил
далеких американцев: "Летите! Прилетите!" Состязались не со страхом смерти,
а со временем. Поскорее бы вечер, тогда отвезут их в барак, опутанный