"Павло Загребельный. Разгон" - читать интересную книгу автора

человека самое дорогое - это мысль, сила мысли. Профессор ценил мысль так
же, как Капитан - чувство свободы. И то и другое передавалось в одинаковой
степени Малышу, но от Капитана Гайли - одни лишь неизъяснимые ощущения и
неукрощенность, а от Профессора - все, и запоминалось навсегда. Так и
вынесет он впоследствии из тех страшных времен любовь к свободе, но еще
больше - к силе человеческой мысли. Профессор, кроме своей математики, очень
любил музыку. Пытаясь высушить свой бумажный мешок у железной печки, он
рассказывал голодным, измученным людям о композиторах, операх, которые знал
(а знал он, пожалуй, все оперы на свете), о чужих страстях и страданиях так,
словно бы мало им было страданий собственных. Самое удивительное: его
слушали и всякий раз просили рассказать еще.
Навсегда запомнился Малышу рассказ о Верди. В двадцать семь лет
композитор теряет любимую жену и детей, отчаяние овладевает им, не хочется
жить, а ему присылают либретто оперы "Навуходоносор", к которой просят
написать музыку. Верди не хочет читать даже строчки, бросает рукопись на
стол, рукопись разворачивается, и композитор случайно прочитывает одну
фразу: "Взлети, моя мысль, на крыльях золотистых!" Так поют заключенные в
плену вавилонском. Композитор уже не в силах оторваться от рукописи. В тот
же день он пишет музыку на эти слова. Взлети, моя мысль, на крыльях
золотистых!
После этого рассказа Малыш знал твердо: даже когда он будет умирать,
пусть взовьется его мысль!
Но здесь, у подножья глиняной горы, под злым черным дождем, не было ни
мыслей, ни надежд, не прислушивался Малыш к ворчанию Капитана и хриплым
замечаниям Профессора. Он ждал лишь одного: прилетят или не прилетят? Ибо
если американцы прилетели раз и так все здесь разрушили, то должны бы
прилететь, чтобы добить все окончательно. Наши не могут, слишком далеко, у
наших хватает своей работы на востоке, а этим из-за Рейна совсем близко,
какая-нибудь сотня километров, может, и того меньше. Должны бы добивать,
разнести все здесь в пух и прах, все эти замки, все станции, мосты, горы,
смесить всю эту ощетинившуюся остриями темных деревьев и колючими камнями
землю, зажечь пожары. Прекрасен запах огня!
Они потеряли счет дням, казалось, все умрут среди скользких глиняных
глыб, о тех, что под землей, уже забыли и думать. Так им и надо! Жаль, что
не все там! Можно ли было упрекать их за неумение встать над собственным
горем и ощутить смятение и страх заживо похороненных в недрах горы? Если
отняты у тебя все надежды, тщетно ждать, чтобы ты дарил их кому-то другому.
Дарят лишь то, что имеют. Может, думалось бы о замурованных не с такой
ненавистью, если бы охранники хотя бы раз попробовали обратиться к пленным,
как к людям, попросить о помощи тем, что в горе, но, не имея в душах ничего
человеческого, как могли они надеяться найти это в других? Кричали, били,
убивали - за что получали холодное презрение, равнодушие и упорный саботаж.
Но как ни медленно ковырялись в глине пленные, все-таки должен был
прийти день, когда ударили они кирками и услышали крик, человеческий крик
отчаянья, радости, муки, и те, кто еще мгновение назад казался им врагами,
стали вдруг людьми, и, сами обессиленные, истощенные, почти умирающие, они
бросились разгребать мокрую глину, расширять отверстие, работали на коленях,
раскапывали уже и не кирками и лопатами - руками. Часовые, враз ободрившись,
бросились отгонять пленных от образовавшегося отверстия, чтобы не смешались
они с темп, кто должен был выбраться на поверхность, не загрязнили своим