"Зиновый Юрьев. Черный Яша (Сборник "Операция на совести")" - читать интересную книгу автора

- Да я не обижаюсь, Анатолий Борисович, - мужественно пробормотал
Феденька, хотя все в нем тряслось от обиды, в том числе губы и лиловый
галстук. - Вы не волнуйтесь, может, он еще заговорит.
Мягкий душный комок плавно поднялся откуда-то снизу и остановился у
меня в горле. Глупый, добрый Феденька, спасибо.
По вечерам я оставался один с Черным Яшей. Я садился перед его
объективами и начинал рассказывать ему мою жизнь. Никогда никому, включая
самого себя, не рассказывал я этих вещей. И не потому, что жизнь моя была
полна жгучих или постыдных тайн. Просто кому интересен этот обычный осадок
человеческой памяти?
Я рассказывал Яше, как полюбил в первом классе девочку а светлых
кудряшках по имени Леся. Я любил ее страстно и пылко. Иногда на перемене я
садился за ее парту, и сознание, что я сижу на ее месте, наполняло мою
крошечную трепещущую душонку сладким и мучительным томлением. А потом,
когда ее родители получили новую квартиру и Леся исчезла, отчаянию моему
не было предела. Мир померк в моих глазах, потому что светлые кудряшки
больше не крутились на третьей от учителя средней парте и не наполняли
класс праздничным сиянием. Через месяц я не мог вспомнить ее фамилии.
Я рассказывал, как в четвертом классе меня выгнали из школы за то, что
я в припадке какого-то безумного и хвастливого озорства открыл зимой окна
и выморозил класс.
Учитель истории, взъерошенный и добрый человек с нелепой кличкой Такса
(он часто повторял "так сказать", сливая слова), печально спросил, кто это
сделал. Лихое озорство уже давно выветрилось из меня, мне было стыдно,
неловко, страшно. Я мечтал повернуть время минут на двадцать назад, чтоб
провести перемену более пристойным образом, но время не поворачивалось.
Я знал, что надо встать и сказать: "Это сделал я", - но позорная
трусость опутала меня по рукам и ногам. Следствие продолжалось минут пять,
а на шестой минуте Такса уже вел меня по коридору в кабинет директора. Со
стен на нас смотрели классики русской литературы. Смотрели сурово и
неодобрительно. Особенно хмурился Лев Толстой.
Такса молчал, и мне вдруг показалось, что если бы я решил убежать, он
бы не погнался за мной. Но бежать было некуда, и я даже не пытался вырвать
ладошку из шершавой ладони Таксы.
Когда директор Александр Иванович, вздохнув, сказал, чтобы я забрал
свои вещи, шел домой и без родителей не приходил, я заплакал. Мне было
стыдно, стыдно слез, но я не мог остановиться.
Я рассказывал Яше, как украл у своего товарища Эльки Прохорова
одиннадцать марок. У него было безобразно много марок, у меня постыдно
мало. В тот вечер он рассыпал по столу все свои дубликаты, которые мне не
на что было выменять или купить. И безбожно хвастался богатством. Я
прижимал к рассыпанным маркам рукава своего пиджака, марки прилипали к
ним, и с бьющимся от сладкого ужаса сердцем я незаметно прятал их в
карман. Мне было страшно, но, увы, вовсе не стыдно...
Я рассказывал Яше, как полюбил в шестом классе девочку Тату, которая
была на голову выше меня и весила, наверное, килограммов на двадцать
больше. Теперь я думаю, что она могла бы убить меня одним ударом кулака.
Но она меня не убила, а даже довольно спокойно разрешила поцеловать себя,
для чего ей, правда, пришлось нагнуть голову. В благодарность я поклялся
ей в вечной любви и вырезал номер ее телефона на своем ботинке. Увы,