"Маргерит Юрсенар. Алексис или Рассуждение о тщетной борьбе" - читать интересную книгу автора

краев люди, легче относящиеся к жизни. Но теперь я знаю, что эта постройка,
с виду такая ненадежная, словно бы рассчитанная на один летний сезон, будет
стоять еще долго после того, как исчезнем мы, а может, и вообще наша семья.
Может, однажды дом перейдет в руки посторонних людей и ему это будет
безразлично; ведь дома живут своей особой жизнью, нам непонятной, и наша
жизнь в ней мало что значит.
Вижу перед собой серьезные, немного усталые лица, задумчивые лица
женщин, сидящих в слишком светлых гостиных. Предок, о котором я только что
упомянул, пожелал, чтобы эти комнаты были просторными, - в таких музыка
звучит лучше. А он любил музыку. Говорили об этом человеке не часто;
казалось, о нем вообще предпочитают не вспоминать. Было известно, что он
пустил по ветру большое состояние, наверное, на него за это сердились, а
может, дело было в другом. За ним следовало еще два поколения, о них тоже
никогда не упоминали - возможно, в них и не было ничего заслуживающего
интереса. Затем шел мой дед, он разорился в эпоху земельной реформы; он был
либералом; неизбежным следствием его идей, вероятно очень достойных, стало
то, что он обеднел. Мой отец тоже неумело управлял своей собственностью. Он
умер молодым. Я его почти не помню, помню только, что он был строг с нами,
детьми, как бывают строги люди, которые корят себя за то, что не проявили
достаточно строгости к самим себе. Понятно, это всего лишь мои предположения
- я ничего не знаю о своем отце.
Я сделал одно наблюдение, Моника. Говорят, старые дома всегда населены
призраками, я их никогда не видел, хотя был пугливым ребенком. Может, я уже
тогда понимал, что призраки невидимы, потому что мы носим их в себе. Но
старые дома вселяют тревогу не потому, что призраки в них живут, а потому,
что они могут там жить.
Думаю, что годы детства предопределили мою жизнь. Я храню другие
воспоминания, более поздние, более разнородные, может быть, более
отчетливые, но, похоже, эти новые впечатления, за недостатком однообразия,
не успели так глубоко запасть мне в душу. Все мы рассеянны, потому что
погружены в мечтания, и только то, что бесконечно повторяется, способно
запечатлеться в нас. Детство мое было тихим и одиноким, из-за этого я стал
робким и потому молчаливым. Подумать только, я знаю Вас около трех лет и
только сейчас впервые осмелился поговорить с Вами! Да и то лишь в письме и
потому, что это необходимо. Ужасно, что молчание может стать грехом, - это
самый тяжкий мой грех, но что поделаешь, я его совершил. И прежде чем
совершить его по отношению к Вам, я совершил его по отношению к самому себе.
Когда в доме воцаряется молчание, нарушить его очень трудно, и, похоже, чем
важнее невысказанное, тем больше его стараются замолчать. Так бывает с
замороженной массой: она становится все плотнее, все увесистее, и, хотя
жизнь под ней продолжается, голос этой жизни не слышен. Вороино было
насыщено молчанием, которое все углублялось, а молчание всегда состоит из
невысказанных слов. Может, потому я и стал музыкантом. Надо было выразить
это молчание, заставить его поведать свою печаль, так сказать, заставить его
петь. Но при этом надо было обойтись без слов (слова всегда слишком
определенны и потому жестоки), одной только музыкой, потому что музыка не
бывает нескромной и, жалуясь, она не говорит, в чем причина этих жалоб. Тут
нужна была особая музыка, медленная, с затяжными недомолвками, но при том
подлинная, сродная молчанию, которая, в конце концов, вливалась бы в него.
Эта музыка и была моей. Конечно, я всего лишь исполнитель, я довольствуюсь