"Маргерит Юрсенар. Алексис или Рассуждение о тщетной борьбе" - читать интересную книгу автора

часто вглядывался в свое прошлое, немного наивное и такое грустное! Я
пытался вспомнить свои мысли, ощущения, которые сокровеннее мыслей, и даже
мечты. Я анализировал их, думая, а вдруг я обнаружу в них какой-то тревожный
знак, который в ту пору я не распознал, вдруг неведение ума я принимал за
чистоту сердца. Вам знакомы Вороинские пруды - Вы говорили, что они похожи
на куски облачного неба, упавшие на землю и стремящиеся вновь подняться
вверх туманом. Ребенком я боялся этих прудов. Я уже тогда понимал, что во
всем есть тайна, и пруды, как и все остальное, как покой, как тишина, -
являют нам только свой внешний покров, и что самый страшный обман - это
обманчивость безмятежности. Когда я вспоминаю детство, оно представляется
мне великой безмятежностью у порога великой тревоги, какой предстояло стать
всей моей жизни. Я думаю о некоторых обстоятельствах, слишком ничтожных,
чтобы Вам о них рассказывать; в свое время я не обратил на них внимания, но
теперь улавливаю в них первый тревожный трепет (трепет плоти и трепет
сердца), наподобие того дуновения Божиего, о котором говорится в Писании.
Бывают в нашей жизни мгновения, когда мы необъяснимым, почти зловещим
образом выказываем себя такими, каковыми нам предстоит стать в будущем. Мне
кажется, друг мой, я так мало изменился! Стоит мне вдохнуть запах дождя,
доносящийся из открытого окна, увидеть осиновую рощу в туманной дымке,
услышать мелодию Чимарозы, которую старые дамы заставляли меня играть,
потому, наверное, что она напоминала им молодость, стоит хотя бы ощутить ту
особенную тишину, какая бывает только в Вороино, - и будто не бывало тех
мыслей, событий, горестей, которые отделяют меня от моего детства. Я почти
готов поверить, что этот интервал вообще длился меньше часа, что я провел
его в полусне, в какой часто впадал в ту пору, и за это время ни жизнь, ни я
сам не могли сильно измениться. Мне довольно закрыть глаза, и все становится
таким, как было. Я вижу - будто и не расставался с ним - скромного, очень
тихого мальчика, который полагал, что ему не на что жаловаться, и который
так похож на меня, что мне кажется - хотя, может быть, я ошибаюсь, - что он
похож на меня во всем. Понимаю, я сам себе противоречу. Так бывает с
предчувствиями - тебе кажется, что они у тебя были, потому что должны были
быть. Самое жестокое в том, что я вынужден называть нашими грехами (хотя я
придерживаюсь принятых выражений), - то, что они отравляют воспоминания даже
о времени, когда мы их еще не совершили. Это-то меня и беспокоит. Потому что
если я ошибаюсь, то не знаю, в каком смысле, и мне никогда не решить, в чем
правда: был ли я тогда не так невинен, как я только что утверждал, или,
наоборот, так ли уж я виновен теперь, как я себе внушаю. Но вижу, я ничего
не объяснил.
Нет нужды говорить Вам, что мы были очень бедны. Есть что-то
патетическое в нужде старинных семейств - кажется, будто они продолжают
существовать только из чувства верности. Вы спросите: верности - кому?
Наверное, дому, предкам, да и просто тому, чем они были прежде. Но Боже мой,
для ребенка бедность почти ничего не значит, не много значила она и для моей
матери и сестер, потому что нас все знали и никто не считал нас богаче, чем
мы были на самом деле. Преимущество этого ушедшего, очень закрытого круга
состояло в том, что для людей, в него входивших, более важным казалось то,
чем ты был когда-то, нежели то, чем ты стал сейчас. Если подумать, прошлое
куда прочнее настоящего, вот и значение ему придавали большее. Нам не
оказывали излишнего внимания, почитая в нас некого фельдмаршала, который жил
в незапамятные времена, - никто уже не помнил даже, в каком точно столетии.