"Маргерит Юрсенар. Алексис или Рассуждение о тщетной борьбе" - читать интересную книгу автора

исчерпывающей полнотой, становишься таким косноязычным! Я постараюсь быть не
только искренним, но и точным. На этих страницах будет много помарок, их уже
много. Я прошу Вас об одном (только об этом я еще и могу Вас просить): не
пропустите ничего в этих строках, которые мне так дорого стоят. Жить трудно,
но еще мучительней рассказывать свою жизнь.
Быть может, мне не стоило уходить так, как я ушел, - не сказав ни
слова, будто мне стыдно или будто Вы уже поняли. Быть может, стоило
рассказать Вам о себе, не торопясь, приглушенным голосом, в интимном уюте
комнаты, в сумеречный час, когда почти не видишь собеседника и потому
решаешься признаться почти во всем. Но я знаю Вас, мой друг. Вы очень добры.
В рассказе такого рода есть что-то жалостное, что может растрогать; пожалев
меня. Вы решили бы, что Вы меня поняли. Я знаю Вас. Вы захотели бы избавить
меня от унизительности долгого объяснения. Вы прервали бы меня слишком
скоро, а я по слабодушию на каждом слове надеялся бы, что меня прервут. У
Вас есть и другое достоинство (а может быть, недостаток), о нем я скажу
немного позже - я не хочу им больше злоупотреблять. Я слишком виноват перед
Вами - вот почему я должен возвести преграду между Вашей жалостью и собой.
Речь не о моем искусстве. Вы газет не читаете, но наши общие друзья,
наверное, рассказали Вам, что я, как говорится, пользуюсь успехом, а это
означает, что многие меня хвалят, не слышав моей игры, а кое-кто хвалит,
меня не понимая. Но речь не о том. Речь о чем-то, не скажу, более интимном
(что может быть интимнее моего творчества?), но о том, что мне кажется более
интимным, потому что я это скрывал. А главное, о чем-то более унизительном.
Видите, я не решаюсь. С каждым написанным словом я все больше отдаляюсь от
того, что хотел сказать сразу, и это доказывает одно: у меня не хватает
мужества. И еще мне не хватает простоты. Мне ее не хватало всегда. Но ведь и
жизнь не проста, и тут моей вины нет. Продолжаю я только потому, что твердо
уверен: Вы несчастливы. Мы столько лгали и столько выстрадали из-за нашей
лжи, что стоит рискнуть - а вдруг откровенность нам поможет.
Моя юность, вернее, мое отрочество было совершенно чистым или, во
всяком случае, тем, что принято называть чистым. Знаю, подобное утверждение
всегда вызывает улыбку, как правило, оно свидетельствует о недостатке
проницательности или о недостатке искренности. Но думаю, я не ошибаюсь, и
уверен, что не лгу. Уверен, Моника. К моим шестнадцати годам я был таким,
каким Вы наверняка желали бы видеть в этом возрасте Даниеля, и позвольте
сказать Вам: не надо этого желать. Я убежден - не следует с самых юных лет
обрекать себя на то, чтобы пик совершенства, которого ты способен достичь,
оказался связан с воспоминаниями твоего самого далекого прошлого. Того
ребенка, каким я был, того мальчика из Вороино, больше нет, да и вообще мы
не можем существовать, не изменяя самим себе. Вот почему так опасно, чтобы
наш первый призрачный образ оставался самым лучшим, самыми дорогим, тем, о
котором мы больше всего сожалеем. Мое детство так же далеко от меня, как
томительное ожидание в канун праздника или как оцепенелость тягучих
послеполуденных часов, которые проводишь в праздности, желая, чтобы хоть
что-нибудь случилось. Как я могу вновь обрести этот покой, когда в ту пору я
не знал даже, что он называется покоем? Я отказался от него, поняв, что в
нем еще не весь я. И, надо сразу признаться, я не уверен, что все еще
сожалею о неведении, которое мы зовем покоем.
Как трудно быть справедливым к самому себе! Я только что сказал Вам,
что мое отрочество было безмятежным. Так мне по крайней мере кажется. Я