"Маргерит Юрсенар. Алексис или Рассуждение о тщетной борьбе" - читать интересную книгу автора

стану на этом задерживаться. Я только хотел сказать, что мои инстинкты могли
очень долго развиваться без моего ведома, именно потому, что они были для
меня естественными. Люди, судящие понаслышке, почти всегда заблуждаются,
потому что все видят со стороны и в самом грубом обличье. Им и в голову не
приходит, что поступки, которые им кажутся предосудительными, могут быть
такими же простыми и непосредственными, какими, собственно говоря, чаще
всего и бывают человеческие поступки. Они готовы винить дурной пример,
скверное влияние и хотят избежать одного - трудных попыток объяснить. Они не
знают, что природа куда разнообразнее, чем им это представляется. И не хотят
этого знать, потому что им легче негодовать, чем задуматься. Они восхваляют
чистоту и не знают, какое смятение может под ней таиться; и, главное, они не
представляют себе, как чистосердечен может быть грех. Между четырнадцатью и
семнадцатью годами у меня стало меньше молодых приятелей, чем в детстве,
потому что я стал больше дичиться. И однако (теперь я это вижу), раза два я
едва не стал счастливым в невинности душевной. Не стану рассказывать Вам,
какие обстоятельства этому помешали, - тема слишком деликатная, а мне и без
того надо сказать слишком многое, чтобы задерживать внимание на
обстоятельствах.
Просветить меня могли бы книги. Я часто слышал, как во всем обвиняют их
влияние; мне легко было бы представиться их жертвой - может, я вызвал бы
тогда больше интереса. Но книги никак на меня не воздействовали. Я никогда
не любил их читать. Открывая книгу, каждый раз ждешь какого-то откровения, а
закрывая, каждый раз чувствуешь псе большее разочарование. К тому же надо
было бы перечитать все книги, а на это жизни не хватит. Но в книгах нет
жизни, в них только ее пепел, по-моему, это и есть то, что зовется жизненным
опытом. В нашем доме в комнате, в которую никто никогда не заходил, было
много старинных книг. Большей частью это были религиозные сочинения,
напечатанные в Германии и полные того кроткого моравского мистицизма,
который был дорог моим предкам. Такие книги я любил. Любовь, которая в них
описана, полна того же самозабвения и пыла, какие свойственны иной любви, но
она не знает угрызений, ей можно отдаться без боязни. Были здесь и совсем
другие книги, написанные чаще всего по-французски в XVIII веке, - такие
книги обычно не дают читать детям. Но мне эти книги не нравились. Я уже
догадывался: вожделение - тема очень серьезная, и о том, что может заставить
страдать, нельзя говорить шутя. Вспоминаю некоторые страницы - они могли бы
пощекотать или, вернее, пробудить мои инстинкты, но я равнодушно
перелистывал их: образы, которые они мне предлагали, были слишком
определенны. А в жизни они определенными не бывают, потому что мы всегда
видим их в тумане желания, и обнажать их - значит лгать. Неправда, будто
книги искушают, да и обстоятельства тоже ни при чем - они искушают нас
тогда, когда пробьет наш час, когда для нас настанет время подвергнуться
искушению. Неправда, будто кое-какие грубые уточнения дают нам представления
о любви, неправда, будто в простом описании того или другого жеста мы
распознаем то волнение, какое позднее он в нас пробудит.
Страдание едино. О страдании мы говорим так, как говорим о наслаждении,
но и о том и о другом мы говорим лишь тогда, когда мы им не подвластны, уже
не подвластны. Каждый раз, когда они завладевают нами, мы удивляемся новизне
ощущения и должны признать, что забыли, каково оно. А оно каждый раз другое,
потому что и мы уже другие: каждый раз его встречают душа и тело, уже
немного измененные жизнью. И все же страдание едино. И нам ведомы только