"Маргерит Юрсенар. Алексис или Рассуждение о тщетной борьбе" - читать интересную книгу автора

определенные формы как страдания, так и наслаждения, всегда одни и те же, -
мы их пленники. Я должен это объяснить: на мой взгляд, наша душа обладает
лишь одной, и притом скудной, клавиатурой, и сколько бы жизнь ни ухищрялась,
она способна извлечь из нее только две-три жалкие ноты. Помню невыносимую
тусклость некоторых вечеров, когда ты всматриваешься в предметы, словно
хочешь в них раствориться; помню, как не мог оторваться от рояля или как
болезненно стремился к нравственному совершенству, хотя поиски его, быть
может, были просто замещением желания. Помню, как вдруг начинал плакать,
хотя не было никакой причины для слез; должен признать, что псе страдания,
какие мне выпали в жизни, уже содержались в том, какое я испытал впервые.
Может быть, мне случалось страдать сильнее, но не по-другому. И все же нам
каждый раз кажется, что именно теперь мы страдаем сильнее. Но страдание не
дает нам попять, что его вызвало. Если бы я сумел найти причину, я,
наверное, решил бы, что влюблен в женщину. Только не смог бы сказать в
какую.
Меня поместили в коллеж в Пресбурге. Я был болезненным мальчиком, у
меня бывали нервные срывы, это задержало мой отъезд. Но родные решили, что
образования, какое я получаю дома, уже недостаточно; к тому же они
опасались, что моя любовь к музыке может помешать учению. А мои успехи и
впрямь были не блестящи. Да и в коллеже дело пошло не лучше: я оказался
весьма посредственным учеником. Впрочем, мне очень недолго пришлось
оставаться в этом заведении - я прожил в Пресбурге немногим менее двух лет.
Скоро я объясню Вам почему. Только не ждите каких-нибудь удивительных
приключений: ничего не произошло, во всяком случае со мной ничего не
случилось.
Мне было шестнадцать лет. До сих пор я жил, замкнувшись в своем
внутреннем мире; долгие месяцы в Пресбурге познакомили меня с жизнью, я имею
в виду жизнь других людей. Это было трудное для меня время. Вспоминая о нем,
я вижу перед собой длинную сероватую стену, унылый ряд кроватей, раннее
пробуждение в холоде утреннего рассвета, когда плоть чувствует себя жалкой;
размеренное существование, пресное и невыносимое, как еда, которой тебя
пичкают насильно. Большинство моих соучеников происходили из той же среды,
что и я, некоторые были мне знакомы. Но совместное существование развивает
грубость. Грубость отталкивала меня в их играх, в их привычках, в их языке.
Нет ничего более циничного, чем разговоры подростков, даже когда сами они
целомудренны, в особенности тогда. Многие из моих однокашников были просто
одержимы мыслями о женщине - может, эта одержимость была вовсе не так
предосудительна, как мне казалось, но выражалась она низменным способом.
Самых старших моих товарищей занимали жалкие создания, встреченнные во время
прогулок, - мне они были отвратительны. Я привык относиться к женщинам с
уважением, пропитанным всевозможными предрассудками; если они оказывались
недостойными этого уважения, я начинал их ненавидеть. Отчасти это
объяснялось моим воспитанием, но боюсь, в отвращении к ним было не одно
только доказательство моей невинности. У меня была иллюзия чистоты. Теперь я
улыбаюсь при мысли о том, что так бывает очень часто: презирая то, чего мы
не желаем, мы воображаем себя чистыми.
Книги я не винил, тем более я не склонен винить дурные примеры. Я верю,
дорогой друг, только в те искушения, которые гнездятся в нас самих. Не стану
отрицать, что чужие примеры перевернули мою душу, но не в том смысле, как Вы
думаете. Я был потрясен. Не скажу, что испытал негодование - это слишком