"Уильям Батлер Йейтс. Кельтский элемент в литературе " - читать интересную книгу автора

именно о том следует кричать в уши нашей тщете и немощи, покуда мир сей не
станет пищей для искусства, не преобразится в видение17. Конечно, как пишет
Самюэль Пальмер, "преувеличение есть тот дух, коим искусство живо, и нам
должно стремиться к тому, чтобы всякое преувеличение довести до крайности".
Мэтью Арнольд говорил, что если бы его спросили, "когда именно в Англии
произошел тот поворот, что англичане пристрастились к меланхолии и природной
магии", он, бы "не раздумывая, ответил, что меланхолией англичане обязаны
своим кельтским корням, и, несомненно, от кельтов ведет свое происхождение и
природная магия".
Я бы сформулировал все это иначе: литература деградирует до простой
хроники событий, до выхолощенных, холодных фантазий и столь же холодных
размышлений, если только ее не питают страсти и верования древности, а из
всех европейских источников древних страстей и верований - славянского,
финского, скандинавского и кельтского, -и лишь последний на протяжении
многих веков был близок основному потоку европейской литературы. И именно он
вновь и вновь вносил "животворящий дух преувеличения" в искусство Европы.
Эрнест Ренан поведал нам, как видения Чистилища, вынесенные пилигримами из
пещеры Лох Дерг18 (в языческие времена эти же видения интерпретировались как
прозрение посмертной судьбы душ в нижнем мире - достаточно вспомнить, что и
поныне пилигримы добираются до священного острова на лодке, выдолбленной из
цельного ствола дерева19), обогатили европейскую мысль новой символикой,
связанной с покаянием; влияние этих представлений было столь серьезно, что,
как пишет Ренан: "нет ни малейшего сомнения: к ряду поэтических тем,
которыми Европа обязана кельтам, следует прибавить еще одну - "Божественную
комедию" с ее архитектоникой".
Чуть позже легенды о короле Артуре, Круглом столе и святом Граале,
который, видимо, изначально был не чем иным, как котлом ирландского бога20,
вновь изменили литературу Европы, а возможно - и сам эмоциональный склад
европейцев, сформировав дух рыцарства и дух рыцарского романа21. Еще позже к
кельтским легендам обратился Шекспир - именно оттуда ведет свою родословную
его королева Маб, также, как видимо, Пак, эльфы и феи в его пьесах. А на
заре нашей эпохи облик рыцарских романов - будто они были ими изначально -
обрели в мастерской обработке сэра Вальтера Скотта сказания шотландских
горцев, с присущей им экспрессивностью.
В наше время скандинавская традиция, преображенная фантазией Рихарда
Вагнера и Уильяма Морриса (а чуть раньше, полагаю - Генрика Ибсена, более
великого, чем они), стала основой нового рыцарского романа, который Рихард
Вагнер превратил в самое страстное из искусств, ведомых современному миру.
Сравниться с этим новым романом по страстности могут лишь легенды о короле
Артуре и Граале, все еще не утратившие силы воздействия на воображение; ныне
открылся еще один источник легенд - источник более изобильный, чем любой
другой в Европе: древнеирландские легенды: повесть о Дейрде22,
несравненнейшей из женщин, чьи красота и мудрость сводили мужчин с ума;
повесть о сыновьях Туиреанна, с ее непостижимыми чудесами, - видимо, это
древнейшая версия легенды о поисках Грааля; повесть о четырех детях,
превращенных в четырех лебедей и оплакивающих свою участь над зеркалом вод;
повесть о любви Кухулина к бессмертной богине и возвращении его домой, к
смертной женщине, - и повесть о его многодневном сражении на речной
стремнине с любимым другом, с которым он перед началом боя обменивается
поцелуем - и над чьим мертвым телом рыдает, одержав победу; повесть о его