"Уильям Батлер Йейтс. Кельтский элемент в литературе " - читать интересную книгу автора

благородные герои мировой литературы, изведавшие истинную скорбь: Кассандра,
Елена и Дейдре, Лир и Тристан - берут свое происхождение из легенд, они -
лишь образы, созданные первобытной фантазией, отраженные в зеркальце
современного и классического воображения. Вот что за меланхолия охватывает
человека, когда он "остается один на один с природой" и полагает, что
внимает голосу, "раскрывающему тайну, откуда пришел человек в этот мир и
какая участь ему здесь уготована": он слышит полный скорби крик рождения и
смерти; что еще, как не это, могло напомнить кельтам об "изгнании и бегстве
за море", что еще могло разворошить вечно тлеющие угли? Там, где говорят на
гаэльском языке, нет более популярного поэтического произведения, чем плач
Оссиана, который он сложил, будучи уже немощным стариком, сложил в память
товарищей и возлюбленных юности, в память трехсот лет, что провел он в
стране фей, где его держала любовь: все мечты бессильны устоять перед
холодным ветром времени, чье дыхание слышится в этих жалобах: "Тучи застлали
небо, тянутся друг за другом; также тянулась ночь накануне: казалось, конца
ей не будет; нынешний день тянулся, будто и не угаснет, а накануне едва я
дождался ночной прохлады - казалось, конца не будет дню тому: для меня
всякий день слишком длинен... Нет никого, кто был бы жалок, как я, и
несчастен: я, нищий старик, пропитания ради таскающий камни Тучи застлали
небо. Я - последний из фениев, великий Оссиан, сын Финна, слушаю звон
колокольный. Тучи застлали небо". Мэтью Арнольд цитирует плач Лливарха
Старого16 как типичный пример кельтской меланхолии, но я бы предпочел
привести его здесь как пример меланхолии древней: "О, костыль мой, не осень
ли к нам пришла: папоротник красен и желт ракитник? Осень моя: все что
прежде любил, мне теперь ненавистно... Вот она старость: где кудри мои, где
зубы, где блеск глаз, что пленял женщин, - осталась лишь горечь. Четыре вещи
я всю жизнь ненавидел - и вот разом они обрушились на меня: кашель,
старость, слабость и скорбь. Я стар, одинок и сгорблен, кровь моя холодна;
не мне теперь покрывают почетное ложе во время пира: я жалкий калека, что
ковыляет, опираясь на посох. Сколь горек жребий, выпавший Лливарху, сколь
горька эта ночь, к которой пришел он! Скорби не будет конца, как нет
облегченья от ноши". Один из елизаветинцев описывая экстравагантную скорбь,
назвал ее "ирландским стенанием"; и Оссиан, и Лливарх Старый, полагаю, ближе
к нам, современным ирландцам, чем те - к большинству людей. Вот почему и
наша поэзия, и большая часть наших размышлений проникнуты меланхолией.
"Ирландец, - пишет прекрасной прозой, первоначально созданной на гаэльском,
доктор Хайд, - будет танцевать, заниматься спортом, пить и восклицать, а на
следующий день, сидя в своей лачуге, примется копаться в себе, удрученный,
больной и грустный, - облекая все это в плач по ушедшим надеждам, впустую
растраченной жизни, тщете всего сущего и приближении смерти".

IV

Мэтью Арнольд задается вопросом: сколь много должно быть в идеальном
гении от кельта. Я бы предпочел иную формулировку: сколь много в идеальном
гении от древних охотников, рыбаков и танцоров, отплясывающих свой
экстатический танец среди холмов или в лесах? Конечно, жажда предельной
эмоциональной раскованности и беспросветной меланхолии чревата в мире сем
массой проблем, - она отнюдь не делает жизнь легче или упорядоченей, но,
возможно, всякое искусство восходит к бытию, что превыше этого мира, и