"Лео Яковлев. Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции " - читать интересную книгу автора

Задумавшись или погрузившись в воспоминания о былом и возвращаясь потом
из прошлого в наше суетное былое, я всякий раз ловил себя на том, что эти
стихи были своего рода звуковым фоном моих грез. Обнаружив это, я не мог
понять, чем привлекло меня сорок лет назад это четверостишие и почему из
многих тысяч рифмованных строк, прочитанных мною в те годы, именно оно
засело в моей памяти.
Пытаясь мысленно дать ответ на этот вопрос я думал о необычной, более
свойственной английскому языку грамматике второй строки: "был театр моей
юности драм" (was the Theatre my youth's drames). Но я не такой уж грамотей,
чтобы увлекаться коллекционированием "глоких куздр".
Думал я и о том, что сей стихотворный град "мучных лабазов" очень похож
на мой, открытый ветрам Великой Степи, подступающей вплотную к нему с
Востока, родной и любимый старинный купеческий Энск, где я прожил, накопив
немало "старинных рассказов", всю свою жизнь от рождения и до текущего
момента, за исключением нескольких лет войны, когда мы с матерью как "семья
высшего комсостава" (отец перед войной стал командиром полка) были
эвакуированы в тыл. Сами же "мучные лабазы" представлялись мне в виде
Суздальских Рядов - известного в Энске старинного торгового центра. Но и это
родство образов и событий не казалось мне безусловной причиной такой
избирательной памяти, ибо, хотя Энску и приходилось бывать и не раз ареной
драматических переживаний в моей молодости, главный "театр моей юности
драм", иначе говоря - театр главной драмы моей юности располагался в тех
краях, куда меня мчал сейчас скорый московский поезд.
Таким образом, в начале я в своих мыслях все время возвращался к Энску.
Более всего я волновался за своего кота. Говорят, что пятнадцать лет
кошачьей жизни равны ста двадцати годам человеческой, а в таком почтенном
возрасте за полтора месяца с этим дорогим мне животным могло произойти все
что угодно. Но если в прошлом мой кот крайне болезненно переживал мои
становившиеся все более редкими и непродолжительными отъезды, то в этот раз
он был поразительно спокоен, а когда я, истолковав это спокойствие как
признак болезни, погрузил лицо в его все еще густой мех на загривке, он
вдруг повернул свою полосатую морду ко мне и фыркнул прямо в мое ухо, потом
еще немного шумно подышал на меня, а после этого, глядя мне в глаза, вдруг
впервые в своей жизни... улыбнулся.
Улыбка эта была столь мимолетной, что я сомневался - не привиделась ли
она мне. Но так или иначе, улыбающаяся морда моего старого кота стояла перед
моим мысленным взором. Фантазия Льюиса Кэролла для меня стала реальностью:
мой кот остался в Энске, а его улыбка, как улыбка его Чеширского коллеги
мчалась вместе со мной в вагоне скорого поезда по российским просторам, и
под этой доброй улыбкой я, наконец, решился распечатать тот сундучок моей
памяти, где хранились воспоминания, от которых я прятался всю жизнь, не
допуская к ним самых близких мне людей - и мою покойную мать, и мою покойную
жену даже в тот момент предельной откровенности, когда мы узнали, что у нас
никогда не будет детей, хотя для женщины такого приговора не существует, и
ее единственным ребенком сразу же стал я.
Теперь же я был обязан их перебрать, не упуская мельчайших деталей,
ибо, хотя в моем командировочном удостоверении был указан пункт назначения,
удаленный, как мне казалось, километров на триста от тех мест, где
разворачивались те давние события, я уже был абсолютно уверен, что господин
Случай, так легко устроивший мне поездку в Туркестан, непременно доставит