"Лео Яковлев. Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции " - читать интересную книгу автора

и, подойдя ко мне, ткнул свою голову мне в руку.
- Погладь его по голове и почеши за ушами! - сказал хозяин.
Когда я это сделал, пес вильнул хвостом, лизнул мне руку и перестал
обращать на меня внимание.
Потом я осмотрел дом. В нем была большая комната с очагом для приема
гостей - михманхана. В ней, вероятно, спал, когда становилось прохладно, сам
хозяин. Из михманханы была едва заметная дверь на женскую половину дома. Жен
у хозяина сейчас в наличии не было - обе его "законные" умерли еще до войны,
причем одна, как я потом узнал, погибла при странных обстоятельствах - упав
с той самой дальней стены за огородом на каменный балласт, уложенный на
подъездах к мосту через сай, вероятно, для удержания грунта от размыва. В
руке у нее был намертво зажат золотой перстень. Зачем она забралась на забор
и почему упала - никто не стал разбираться, ибо соответствующей просьбы от
Абдуллоджона, являвшегося в глазах местного правосудия полновластным
хозяином души и тела своих жен, не поступило.
Таким образом, женская половина в то время когда я появился в этой
усадьбе, пустовала, если не считать пятнадцатилетнюю Сотхун-ай, полную
сироту, взятую хозяином "на воспитание". Я был уже в те времена, в свои
неполные тринадцать лет, небезразличен к женской красоте и так как мои
идеалы в этом смысле формировались на Востоке, я сразу же отметил неброскую
красоту Сотхун-ай, у которой все непременные атрибуты тюркской красавицы
неожиданно дополняла светлая прядь волос, начинавшаяся у правого виска.
Все довольно непростое домашнее хозяйство Абдуллоджона вела
"приходящая" ворчливая старуха Марьям. Ворчанием встретила она и мое
появление в доме. Причина этого ворчания состояла в том, что, по ее словам,
ей на шею посадили еще одного лодыря, хотя Сотхун-ай немало делала по
хозяйству, с утра до вечера выполняя распоряжения старухи. Своим ворчливым
присутствием и недобрым взглядом старуха вносила дискомфорт в атмосферу
этого дома, и я был уверен, что не только я, но и Сотхун-ай вздыхала
свободнее, когда, положив в свою сумку что-нибудь съедобное для жившего с
нею внука, она исчезала со двора. Возможно, ее особая антипатия ко мне была
вызвана тем, что она считала меня занявшим место, причитавшееся ее внуку,
что освободило бы ее от постоянных забот и тревог, попади он в такой богатый
дом. Во всяком случае, позорная для меня кличка "бача" пошла, как я был
уверен, именно от нее.
В недавние времена, когда богатых людей в этих краях было больше, почти
каждый "бай", пресыщенный купленным женским телом, для сексуального
разнообразия держал в доме красивого мальчика, взятого из бедной семьи. Это
и был "бача". Очутившись в доме Абдуллоджона, я не исключал возможности
сексуальных посягательств хозяина на мою задницу (мои мысли и сомнения тех
лет обходились, естественно, без столь мудреных слов), но присутствие в доме
юной и красивой Сотхун-ай несколько меня успокоило, поскольку то, что
находилось у девушек между ног, всегда влекло лично меня и, я полагал, что и
других тоже, больше, чем действительно красивые тела тюркских мальчишек. Ни
одному из них не удалось прельстить меня своею задницею смуглой, говоря
словами нашего великого национального поэта. Мне же приходилось быть
настороже: стоило зазеваться во время купания в сае или в прудах, и я
попадал в объятия кого-нибудь из своих местных приятелей, ощущая своими
ягодицами его разгоряченную плоть, но отбиться от сверстника было нетрудно,
и я без особых усилий сохранял свою нетронутость.