"Вирджиния Вулф. Эссе" - читать интересную книгу автора

телодвижения, звуки, скрежет рубанка, застревающего на сучках, взмахи
левой руки, якобы сбрасывающей стружки, - все было так правдоподобно, что
леди Скотт в тревоге воскликнула: "Мой бедный стол! Вы портите мой стол!
Он никогда больше не будет блестеть!" Пришлось сэру Вальтеру ее
успокаивать: "Это всего лишь представление, моя дорогая... Это не на самом
деле. Столу ничего не будет". И снова заскрежетал рубанок, и опять стала
вскрикивать хозяйка дома, по лбу чревовещателя уже струился пот, но тут
настало время идти спать.
Скотт повел Бьюика в отведенную ему спальню. Но по дороге сделал
остановку. И произнес несколько слов. Слова его были просты, просты до
странности; после всего этого газового блеска и сияния можно было
подумать, что они слетают с губ обыкновенного смертного. Мускулы
расслабились, тога упала с плеч. "Вы, я полагаю, происходите из рода сэра
Роберта Бьюика?" И все. Но этого было достаточно. Бьюик понял, что великий
человек, при всем своем величии, заметил его смущение во время разговора с
тактичной миссис Хьюз и захотел дать ему возможность самоутвердиться.
Бьюик за нее ухватился. "Я принадлежу, - горячо заговорил он, - к очень
древнему роду Бьюиков из Аннана, которые лишились своих владений..." И
рассказал все, со множеством подробностей. Наконец Скотт открыл дверь его
комнаты, показал, как пользоваться газом, прибавлять свет, убавлять, и,
выразив надежду, что гостю будет здесь удобно - если что-нибудь не так,
пусть позвонит в звонок, - удалился. Но Бьюику не спалось. Он ворочался с
боку на бок. В голову ему, как, должно быть, и персонажам его картин,
лезли разные мысли о великом волшебнике и алхимике, о логове льва, об
убогой нищенской подстилке и пышном ложе роскоши. Но потом он вспомнил о
великом человеке - хозяине этого дома и о его доброте, разразился слезами,
помолился богу и заснул.
Мы же имеем возможность последовать за Скоттом. При свете его
дневников, естественном неровном свете счастья и горя, мы видим его после
того, как гости разошлись по спальням и бедная Шарлотта перестала болтать,
а Мэйда убралась подальше от живописцев, которые находят на своих полотнах
место любимым собачкам великих людей. Но часто, после того как расходятся
гости, в голове остается какая-нибудь мысль, какой-нибудь образ. Сейчас
это - чревовещатель месье Александр. Не был ли сам Скотт, спрашиваем мы
себя, окидывая взглядом длинный ряд романов уэверлеевского цикла, только
величайшим из романистов-чревовещателей, которые подражают человеческой
речи, но не портят при этом полированный стол, - "это всего лишь
представление, моя дорогая, это не на самом деле"? Или же он был последним
из романистов-драматургов, которые умели, когда накал чувств становился
достаточно силен, вырваться за пределы прозы, и тогда их живые уста
выражали настоящие мысли и настоящие чувства? С драматургами это
случалось, и нередко; а из романистов - с кем? Разве только с сэром
Вальтером и еще, может быть, с Диккенсом. Писать так, как писали они,
держать такой гостеприимный, густо населенный дом, где графы и художники,
чревовещатели и бароны, собаки и барышни выступают каждый в своей роли, -
мыслимо ли такое, если не быть наполовину чревовещателем, наполовину
поэтом? И не это ли сочетание газового освещения и дневного света,
чревовещания и правды в уэверлеевских романах разделяет два лагеря? И
может быть, теперь, воспользовавшись "Дневниками" как бродом и
ориентируясь по примитивным иллюстрациям Уильяма Бьюика, противники