"Ричард Райт. Черный (Библиотека литературы США)" - читать интересную книгу автора

больше не страшный, - в тот день я осознал, что ему никогда не понять ни
меня, ни того, что я пережил и что вынесло меня за пределы его
существования, в жизнь, недоступную его пониманию, и это открытие меня
потрясло. Я стоял перед ним и молчал, с горечью убеждаясь, что жизнь отца
открылась мне во всей своей наготе, что душа его рабски подчинена
медленной смене времен года, ветру, солнцу, дождю, что его грубая,
примитивная память хранит воспоминания лишь о внешних событиях, что все
его чувства и поступки повинуются простым, животным инстинктам теперь уже
старого тела...
Белые, которым принадлежала земля, не дали ему возможности понять, что
значит верность, любовь, традиции. Радость и отчаяние были ему равно
неведомы. Дитя земли, здоровый, цельный, никогда не унывающий, он жил себе
и жил, не зная сожалений и надежд. Он без всякого смущения расспросил
меня, как я, как брат, как мать, и весело смеялся, когда я рассказывал,
что с нами стало. Я простил его и пожалел. Из мира, где я жил, вдали от
этого чахлого поля и ветхой деревянной лачуги, ко мне пришло сознание, что
мой отец - темный крестьянин-негр, который ушел в город искать счастья, но
так его и не нашел, крестьянин-негр, которого город отринул и который
вынужден был наконец бежать из того самого города, который взял меня в
свои обжигающие руки и понес к неведомому доселе берегу знания.



2

Впереди забрезжили счастливые дни, и моя душа точно освободилась от
оков, стряхнула оцепенение и тревогу и бездумно ринулась в открывшийся
перед ней простор. Однажды вечером пришла мать и сообщила новость: мы
переезжаем к ее сестре в Элейн, штат Арканзас, а по дороге остановимся
погостить у бабушки, которая теперь жила не в Натчезе, а в Джексоне, штат
Миссисипи. Лишь только мать произнесла эти слова - и спала тяжесть,
которая так долго давила на меня. Я в волнении кинулся собирать свое
рванье. Прощай, ненавистный приют, прощайте, голод и страх, прощай, жизнь,
черная и одинокая, как смерть!
Когда я укладывал вещи, кто-то из ребят вспомнил, что во дворе на
веревке сушится моя рубашка. Не столько от щедрости, сколько от опьянения
предстоящей свободой я оставил рубашку им, что мне теперь была рубашка?
Ребята стояли вокруг меня и с завистью глядели, как я запихиваю в чемодан
одежду, по я их не замечал. Узнав, что меня забирают, я так быстро и
бесповоротно отделил себя в мыслях от приюта, что ребята просто перестали
для меня существовать. Их лица слишком живо напоминали мне то, что я
жаждал забыть, и мой уход не только не сблизил нас, а, наоборот, навсегда
лег между нами пропастью.
Мне так не терпелось поскорее уйти, что, когда я наконец спустился с
чемоданом в вестибюль, мне даже в голову не пришло проститься с ребятами,
с которыми я прожил столько времени, с которыми ел и спал. Мать обругала
меня за черствость и велела попрощаться. Все во мне противилось, но я
скрепя сердце повиновался. Я пожимал тянувшиеся ко мне немытые ручонки, не
поднимая глаз: я не хотел больше видеть лица моих бывших товарищей, это
было тяжело, слишком прочно они связались в моем сознании с голодом и