"Теннесси Уильямс. Римская весна миссис Стоун" - читать интересную книгу автора

Стеклянные двери вдруг отворились, словно их изнутри распахнуло ветром.
Миссис Стоун пронеслась сквозь толпу гостей, расталкивая их, как
расшвыривала вешалки с одеждой в платяном шкафу в поисках нужной вещи. Когда
она добежала до двери спальни, кто-то взял ее за плечо. Не обернувшись, она
ударила по удерживавшей ее руке. Быть может, оставила на ней следы ногтей.
Вот дверь распахнулась, вот с треском захлопнулась, и голоса, негромкая
музыка, далекое пощелкивание колеса рулетки, шарканье танцующих ног стали
едва слышны, их заглушало даже журчание струйки, вытекающей из крана в
ванной. Миссис Стоун плеснула себе в лицо тепловатой водой. Громко
всхлипнула. Но все эти внешние проявления отчаяния, казалось, никак не были
связаны с тем, что творилось у нее в голове. Голова была на диво спокойная,
словно сидевшая там взаперти хищная птица улетела сквозь невидимое
отверстие. Нет. Принимать транквилизатор, за которым уже потянулась ее рука,
вовсе незачем. Она сунула лекарство обратно в шкафчик, захлопнула дверцу, и
зеркальная дверца тут же стала ее лицом - лицо это смотрело на нее не то
вопрошающе, не то смущенно и, покуда она вглядывалась в него, все сильней
заливалось краской, словно удивленное тем, что она совершила нечто
постыдное...
Ее же несет куда-то, бесцельно кружит в пустоте!
Вот внесло в спальню, вот вынесло из спальни, иначе не скажешь - ведь,
по сути дела, незачем было входить туда и выходить тоже незачем. Это и есть
кружение в пустоте. Если делаешь что-то без всякой на то причины, без
всякого смысла, значит, тебя бесцельно кружит в пустоте. А есть ли вообще
хоть в чем-нибудь смысл и можно ли говорить о причинах? Ну, причины-то можно
домыслить задним числом, иной раз вполне правдоподобные. Иной раз
правдоподобные настолько, что другие вполне приемлют их в качестве
объяснения, как приемлют учтивую отговорку, собственного спокойствия ради
или для сохранения светских отношений. Но за всем этим - пустота. Пустоту
эту она ощущает давным-давно, с тех самых пор, как с разорванной нитки
градом посыпались жемчужины и она вцепилась в чьи-то руки, пытавшиеся ее
удержать, и, жаждая довершить акт самоуничтожения, бросилась обратно на
сцену, залитую синеватым светом, жидким, как папиросная бумага; она
прорывалась сквозь эту бумагу, как рвется посаженная на цепь могучая птица,
пускающая в ход когти, чтобы высвободиться. Давно это было. Настолько давно,
что можно и не вспомнить. И как его звали, того толстячка, что тогда с нею
жил? А ведь у нее было к нему глубокое чувство, но какого рода чувство -
этого она уже вспомнить не может. И вообще, та пора ее жизни - что это было
такое? Во всяком случае, все это никак не связано с тем, что составляет ее
жизнь сейчас. Ни тот человек. Ни та пора. Она завершилась каким-то фокусом,
каким-то сценическим трюком, благодаря которому все это длится во времени,
хотя давно уже остановилось. Вот именно, остановилось. "Остановилось".
Слово-суррогат, долженствующее обозначать конец действия. Будто бросили
что-то об стену, оно шмякнулось об нее с влажным звуком и упало там же, у
стены. Но она-то сама не остановилась, ее по-прежнему несет, кружит в
пустоте. В руке у нее стакан, стакан тепловатой воды, и она потягивает воду,
но не останавливается. Ее все несет, кружит - вынесло из ванной, внесло в
спальню, снова вынесло из спальни, внесло на террасу. И теперь она смотрит
вниз, на город. Солнечный свет погас. Уже prima sera*. Все словно обернуто в
синеватую папиросную бумагу. Но там, внизу, под каменной иглой, чья родина -
древний Египет, как прежде, стоит молодой человек поразительной красоты,