"Джей Уильямс. Пламя грядущего " - читать интересную книгу автора

того чтобы идти по тропинке, исхоженной вдоль и поперек сотней других
людей. Ибо всем известно, что поэзия имеет установленные формы - свои
рифмы, ритм и размер, и я отдал много лет, чтобы научиться искусству
стихосложения. Существуют определенные фигуры, чтобы описать, что чувствует
поэт, когда влюблен, и он должен ими пользоваться, сочиняя кансону. Есть
утренняя песнь любви, называемая аубада, и вечерняя песнь, именуемая
серенадой, и кто же посмеет вставить слово "восход" в вечернюю песнь? Ни
один трубадур не напишет о своей глубокой любви в сирвенте или о войне и
сражении в кансоне. И все-таки мне казалось, что не придумано пока таких
песен, чтобы выразить чувства, обуревавшие меня. И еще мне казалось, что
должна быть на свете такая любовь, для которой не годятся признанные
каноны. Каждому мужчине известны законы любви. Подобно всем моим приятелям,
я подчинялся им так же неукоснительно, как и правилам стихосложения. Я не
однажды любил даму, следуя известным предписаниям, - делал ее своей
избранницей, писал в ее честь песни, верно служил ей, преподносил скромные
подарки, которые не могли бы пробудить в ней алчности, и так далее. Но
всякий раз что-то подсказывало мне, что я совершил ошибку. Едва я
останавливал на ком-то свой выбор, как некий внутренний голос шептал мне:
"Это не она". И потому я продолжал искать ту единственную женщину, которая,
возможно, предстанет передо мной однажды, как продолжал искать и ту
единственную песнь, что когда-нибудь сама собой польется из моих уст.
Как-то раз я сидел в лавке, где торгуют жареным мясом, с неким
менестрелем, одним из тех простолюдинов, кто носит рыжие парики, жонглирует
ножами и распевает вульгарные песенки на потеху толпы. Мы грелись у
тусклого очага, а в закрытые ставни стучал дождь, уже переходивший в мокрый
снег. Лениво пощипывая струны своей арфы, он бормотал себе под нос такие
вирши:


И короли, и знатные вельможи,
Чьи матери все в золоте и жены,
В итоге в гроб сосновый лягут тоже,
Другим достанутся их платья и короны,
И я, простой бродяга, как ни кинь,
Не улизну, когда Господь назначит.
Что ж, я повеселился всласть. Аминь.
И встречу смерть, руки своей не пряча.1


Я спросил его, будто бы в шутку, где он услышал эти стихи, и он
ответил, пожав плечами, что сам их сочинил, принимая во внимание час, место
и время года. Я сказал ему, что в стихах отсутствует и надлежащий слог, и
ритм, и метафора - все то, что, подобно красивым одеждам, облекает поэзию,
- а кроме того, написаны они языком простонародья и полны вульгарных
выражений. Он ответил, что для него это не имеет значения, поскольку
подобные стансы часто исходят из самого сердца и приносят большое утешение.
Я заметил, что, если бы я сам пел песни подобного рода перед лицом
какого-нибудь высокородного сеньора, люди, наделенные хорошим вкусом,
посмеялись бы надо мной. Он ответил, что его совершенно не беспокоит, буду
я их петь или нет, а что касается одобрения вельмож, то он не дал бы за это