"Герберт Уэллс. В дни кометы" - читать интересную книгу автора

И все-таки в ту ночь я грубо оттолкнул ее. Я отвечал ей отрывочными
фразами, оставил ее, озабоченную и огорченную, стоять в коридоре и
захлопнул перед ней дверь.
Долго лежал я, возмущаясь несправедливостью и жестокостью, презрением
ко мне Роудона, холодным письмом Нетти, своей собственной слабостью и
незначительностью, всем тем, что я считал невыносимым и не мог изменить. В
моем бедном утомленном мозгу безостановочно вертелись все мои горести:
Нетти, Роудон, мать, Геббитас... Нетти...
И вдруг - безразличие. Часы где-то пробили полночь. Я был молод, и
такие резкие переходы у меня бывали. Помню хорошо, что я вдруг встал,
быстро разделся в темноте и заснул, едва коснувшись головой подушки.
Но как спала моя мать в эту ночь, я не знаю.
Как ни странно, но я не обвиняю себя за такое обращение с матерью, хотя
за высокомерие с Парлодом очень себя упрекаю. Мне жаль, что накануне
Перемены я вел себя таким образом по отношению к матери, и этот шрам в
моем воспоминании о ней будет ныть до конца моих дней, но в тех условиях
ничего иного нельзя было и ожидать. В то темное, смутное время нужда,
работа, страсти рано захватывали людей, не оставляя их развивающемуся уму
времени для свободного, ясного мышления; они погружались в исполнение
какой-нибудь узкой, отдельной, но неотложной обязанности, требовавшей
непрерывных и напряженных усилий, и их умственный рост приостанавливался.
Они черствели и застывали на своей узкой стезе. Немногие женщины старше
двадцати пяти лет и немногие мужчины старше тридцати одного - тридцати
двух лет были еще способны к восприятию новых идей. Недовольство
существующим порядком считалось безнравственным и, уж во всяком случае,
неприятным свойством, и только одно противостояло всеобщей склонности
человеческих установлений костенеть, ржаветь и работать спустя рукава, все
хуже и хуже, неизбежно скатываясь к катастрофе, - это был протест молодежи
- зеленой, беспощадной молодежи. Мыслящим людям того времени казалось, что
жестокий закон нашего существования допускает лишь две возможности: или
молодежь должна покориться старшим и задохнуться, или, не обращая на них
внимания, не повинуясь им, оттолкнув их в сторону, совершить свой робкий
шаг по пути прогресса, пока она сама, в свою очередь, не окостенеет и тоже
не превратится в препятствие прогрессу.
Мое поведение в ту ночь, то, что я грубо отстранил мать, не ответил ей
и погрузился в свои собственные молчаливые размышления, кажется мне теперь
своего рода символом трудных отношений между родителями и детьми накануне
Перемены. Другого пути не было; эта вечно возрождающаяся трагедия казалась
неотъемлемой частью самого прогресса. Мы не понимали в то время, что
умственная зрелость не исключает гибкости ума, что дети могут почитать
своих родителей и тем не менее думать самостоятельно. Мы были
раздражительны и запальчивы, потому что задыхались в темноте, в
отравленном, испорченном воздухе. Живой, непредубежденный ум, свойственный
сейчас всем людям, решительность, соединенная с осмотрительностью, дух
критики и разумная предприимчивость, которые распространены теперь по
всему миру, были неизвестны тогда и несовместимы с затхлой атмосферой
старого мира.


Так заканчивалась первая тетрадь. Я отложил ее и стал искать другую.