"Герберт Уэллс. Препарат под микроскопом" - читать интересную книгу автора

баллов в виде компенсации! Ведь вот Хиллу пришлось самому завоевывать
внимание мисс Хейсмен и неуклюже беседовать с ней в лаборатории о
несчастных морских свинках, а этот Уэддерберн какими-то задворками
пробрался на ее социальные высоты, чтобы там болтать с ней на том
изысканном жаргоне, который Хилл более или менее понимал, но говорить на
котором не умел. Кстати сказать, он к этому не очень-то стремился. Кроме
того, он считал бестактностью и даже издевательством со стороны
Уэддерберна изо дня в день являться на лекции в превосходном костюме со
свежими манжетами, выбритым, подстриженным, безупречным во всех
отношениях. И совсем уже низостью было то, что Уэддерберн вначале вел себя
так робко, притворялся скромником, позволил Хиллу вообразить себя звездой
первой величины, а потом внезапно стал ему поперек дороги. К тому же у
Уэддерберна появилась склонность вмешиваться в любой разговор, если при
этом присутствовала мисс Хейсмен, и, конечно, он всегда искал случая
опорочить идеи социализма и атеизма. Он так изощрялся в поверхностных, но
весьма метких и язвительных замечаниях по адресу социалистических лидеров,
что доводил Хилла до грубых выходок; в конце концов Хилл почти так же
возненавидел изысканную самовлюбленность Бернарда Шоу, роскошные обои, и
золотообрезные книги Уильяма Морриса, и восхитительно нелепых идеальных
рабочих из романов Уолтера Крейна, как ненавидел самого Уэддерберна.
Страстные дебаты в лаборатории, в свое время стяжавшие Хиллу славу,
выродились в опасные и бесславные стычки с Уэддерберном, которых Хилл не
старался избежать только из смутного сознания, что тут затронута его
честь. Он отлично понимал, что в дискуссионном клубе под оглушительный
аккомпанемент хлопающих пюпитров он в два счета разгромил бы Уэддерберна.
Но Уэддерберн неизменно уклонялся от посещения клуба и от разгрома,
оправдываясь - экое отвратительное позерство! - тем, что он "поздно
обедает".
Не следует думать, что все это рисовалось Хиллу в таком простом и
грубом виде, как здесь рассказано. Хилл отличался врожденной склонностью к
обобщениям. Уэддерберн был для него не столько человеком, ставшим на его
пути, сколько типом, выдающимся представителем определенного класса.
Экономические теории, которые после долгого брожения сложились в уме
Хилла, вдруг стали конкретными и осязаемыми. Весь мир наполнился
Уэддербернами - воспитанными, изящными и изящно одетыми, непринужденными в
разговоре и безнадежно поверхностными: епископами Уэддербернами,
профессорами Уэддербернами, Уэддербернами - членами парламента и
землевладельцами, Уэддербернами - кавалерами единого ордена сибаритов и
мастерами воздвигать целые крепости из эпиграмм, чтобы укрыться от
наседающего в споре противника. И наоборот, в каждом, кто был плохо одет
или плохо выбрит - начиная с сапожника и кончая кучером, - Хилл видел
теперь человека, брата и товарища по несчастью. Он стал, так сказать,
защитником всех отверженных и угнетенных, хотя со стороны казался просто
самоуверенным, дурно воспитанным молодым человеком. К тому же защитник он
был никуда не годный. За вечерним чаем, который студентки возвели в
традицию, разыгрывались теперь настоящие баталии, и Хилл снова и снова
выходил из них разъяренный, измученный, с горящими щеками, и даже в
дискуссионном клубе обратили внимание на нотки горечи и сарказма,
появившиеся в его речах.
Теперь едва ли следует объяснять, как важно было для Хилла (хотя бы