"Герберт Уэллс. Потерянное наследство" - читать интересную книгу автора

загорались огнем, ермолка сползала набок, и он бормотал:
- Но я начеку. Чего я хочу? Руководить народами. Народами! Говорю без
лишней скромности, Тед, я бы с этим справился. Я могу ими руководить - да
что там говорить! Я приведу их к тихой пристани, в страну справедливости,
"текущую медом и млеком".
Вот в таком духе он и разглагольствовал. Восторженная, бессвязная
болтовня о народах, о справедливости и тому подобном. Настоящий винегрет
из библейских изречений и брани. С четырнадцати до двадцати трех лет -
пока я мог еще набираться ума - моя мать, умыв меня и тщательно расчесав
мне волосы на прямой пробор (это она делала, разумеется, пока я еще был
маленьким), таскала меня раз или два в неделю к этому сумасшедшему болтуну
слушать его излияния по поводу того, что он вычитал в утренних газетах.
При этом он изо всех сил старался подражать Карлейлю, а я, следуя
наставлениям мамаши, сидел с умным видом, притворяясь, что меня все это
страшно занимает.
В дальнейшем я, бывало, сам заглядывал к нему, не ради наследства, а
просто так. Кроме меня, его никто не навещал. Мне думается, он писал всем
мало-мальски известным людям, прилагая к своим письмам одну-две книги
собственного сочинения, с приглашением приехать и побеседовать с ним о
благе всех народов мира; но ему мало кто отвечал, и никто ни разу не
приехал. Когда служанка открывала вам дверь - страшная она была плутовка,
эта служанка, - вы могли увидеть в гостиной груды писем, готовые к
отправке, в том числе письма, адресованные князю Бисмарку, президенту
Соединенных Штатов и тому подобным личностям. Вы поднимались по лестнице,
проходили по затянутому паутиной коридору - экономка пила, как лошадь, и
коридоры в дядиной квартире всегда были полны паутины - и вот вы в его
кабинете. Повсюду кучи беспорядочно сваленных книг, на полу клочки бумаги,
телеграммы и газеты, на столе и на камине чашки с остатками кофе и
недоеденные гренки, и среди всего этого его сгорбленная спина и волосы,
торчащие из-под ермолки над воротником халата.
- Минуточку! - бросал он через плечо. - Одну минуточку! Как бы это
получше выразиться? Вот-вот это самое слово - взаимосвязь! Ну, что, Тед, -
говорил он, поворачиваясь в своем вертящемся кресле, - как поживает
Молодая Англия? (Так он в шутку называл меня.)
Да, вот каков был мой дядя, и вот как он разговаривал, во всяком
случае, со мной. Вообще-то он был довольно молчалив и застенчив. Он не
ограничивался разговорами, но давал мне и свои книги - каждая страниц этак
на шестьсот - с громкими заглавиями вроде "Община крикунов", "Чудовище
фанатизма", "Суровые испытания и дуршлаги". Все это было очень смело, но
избито. В предпоследний раз, что я его видел, дядя дал мне книгу. Уже
тогда он чувствовал себя плохо и пал духом. Рука его дрожала. Все это,
понятно, не ускользнуло от моего внимания, ибо для меня, разумеется, все
эти незначительные симптомы были важны.
- Моя последняя книга, Тед, - сказал он. - Последняя книга, мой
мальчик, мой последний призыв к ожесточившимся и невнемлющим народам.
И будь я проклят, если по его морщинистой желтой щеке не скатилась
слеза. В последнее время он частенько плакал: ведь конец был уже близок, а
он успел написать всего лишь пятьдесят три бредовые книги!
- Иногда мне кажется, Тед... - начал он и смолк. - Может быть, я был
слишком горяч, слишком нетерпим к этому своевольному поколению. Пожалуй,