"Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь" - читать интересную книгу автора

проносились у меня в голове, и самых возвышенных и самых низменных. Я
горевал о своей утрате и в то же время - я это хорошо помню! - подло
радовался тому, что вот я жив.
Но вскоре мною овладело ощущение непривычного холода в сердце. Это
чувство не было похоже на страх - оно было слишком глубоким и
приглушенным. Я пытался прогнать это ощущение. Я подошел к окну - залитый
солнцем безмятежный пейзаж как будто потерял волшебную веселость, которою
раньше был напоен. Те же знакомые крыши пристроек, та же серая каменная
ограда двора, выгон и престарелый пони, живая изгородь и крутой склон
холма. Все было на месте, но все стало каким-то чуждым.
Холод, пронзивший меня при виде дядиного лица, не уменьшился, а только
усилился, когда я оглядел привычную обстановку; мне думается, это было не
физическое ощущение, не замирание сердца, а какой-то душевный холод, это
было совсем новое чувство, чувство одиночества, и сознание, что мне больше
не на кого опереться в этом мире, который, быть может, совсем не таков,
каким мне представляется.
Я отвернулся от дяди, испытывая смутный протест против этой перемены.
Опять мне захотелось сказать ему что-нибудь, - и я убедился, что
сказать мне нечего.



4. ЛЮБОВЬ И ОЛИВИЯ СЛОТЕР

Некоторое время жизнь моя текла без существенных перемен. Предчувствие
одиночества, овладевшее мною у смертного одра дяди, нависло надо мной; оно
все усиливалось, но я боролся, я старался изгнать его из своей души, что
посоветовал бы мне и дядя, будь он в живых.
Окончив курс, я снял скромную квартирку в деревушке Кэрью-Фосетс, близ
Борз-хилла, на окраине Оксфорда. Несколько приятелей и знакомых по
университету составляли всю мою компанию, и казалось, лучшего места я
нигде не найду. Я мечтал о длительных поездках в Альпы, в Скандинавию, в
Африку и на Ближний Восток, а также о пешеходных прогулках по Лондону, с
целью основательного его изучения. Рассчитывал я также окунуться в жизнь
парижской богемы. В Париже я надеялся, как это было тогда в моде,
познакомиться с американцами и с русскими и составить себе приблизительное
представление о странах, из которых они приехали. К России же как таковой
я повернулся спиной: это была дикая страна, где пользовались несуразным
алфавитом и изъяснялись на неудобоговоримом языке. Отмахнулся я и от
блеска и шума Нью-Йорка, от его веселья, яркого света и экзальтации, как
от неприятного факта, которого можно избежать. Если людям нравится ездить
туда, быть американцами и создавать свой собственный мир, из этого не
следует, что это должно меня интересовать.
Мне казалось, что я не лишен известной живости ума и одаренности, хотя
никогда ясно себе не представлял, что это за дарования; во всяком случае,
мне хотелось получше устроиться в жизни. Я сознавал, что мне повезло, что
я нахожусь в привилегированном положении, и считал, что должен принести
соответствующие плоды. Мне думалось, что лучше всего применить свои
дарования в области искусства. Хорошо бы, например, написать
роман-трилогию, - в те дни пользовался уважением лишь романист,