"Герберт Уэллс. Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь" - читать интересную книгу автора

себе и ушел в свои мысли. Умер он через три дня на руках деревенской
сиделки.
Перед концом он совсем не страдал, погрузившись в легкое бредовое
забытье. Должно быть, он пребывал где-то близ своего бога, которому всегда
служил; казалось, все в мире стало теперь ему ясным и понятным.
- Какое чудо - цветы, какое чудо - звезды, - шептал он, - какое чудо -
сердце человека! Зачем сомневаться хоть на мгновение, что все создано для
блага? Зачем сомневаться? - И вдруг как бы случайно прибавил: - Всю свою
жизнь я ходил по земле и не удивлялся, как прекрасны кристаллы, как
прекрасны драгоценные камни. Черная неблагодарность! Все принимал как
нечто само собой разумеющееся. Все хорошее в жизни принимал как должное, а
малейшее неизбежное испытание - как бремя!
Прошло много времени, пока он вновь заговорил Он уже забыл о
драгоценных камнях и кристаллах. Он о чем-то спорил сам с собою,
обнаруживая явное пристрастие.
- Бремя всегда дается нам по силам. Если же иной раз оно кажется
тяжким... Воистину, несправедливости не существует.
Голос дяди замер, но через некоторое время я услыхал его шепот.
Последнее, что я помню о нем, - это его голос, глухо прозвучавший в
тишине комнаты, тускло освещенной лампой, когда он вдруг назвал меня по
имени. Должно быть, он заметил, что я стою в дверях. Окно его спальни было
раскрыто настежь, но ему не хватало воздуха.
- Свежего воздуха, - твердил он, - побольше свежего воздуха. Выведите
их всех на свежий воздух; всех на свежий воздух. Тогда все будет хорошо!..
Держите окна настежь. Всегда держите окна настежь. Шире, как можно шире...
И ничего не бойтесь, ибо все совершается по воле божьей, - хотя нам этого
и не понять. Да, все по его воле...
Лицо его выражало напряженное внимание. Вдруг веки его опустились, он
перестал смотреть на меня, дыхание стало затрудненным, замедленным и
вырывалось из груди со свистом.
Долгое время он хрипел; никогда не забуду его агонии, Хрип то замолкал,
то возобновлялся, то опять затихал. Но вот морщины на лице его
разгладились, и оно посветлело; он медленно раскрыл глаза и спокойно,
пристально поглядел перед собой.
Я смотрел на него, ожидая, что он скажет, но он безмолвствовал. На меня
напал страх.
- Дядя! - прошептал я.
Деревенская сиделка дернула меня за рукав.
Утром, когда меня позвали к нему, лицо его уже представляло собой
маску, и глаза были навсегда закрыты. Черты его сохраняли приветливое
выражение, но казалось, он был погружен в созерцание какой-то несказанной
тайны.
Мраморная статуя его предка в приделе Солсберийского собора - вылитый
дядя. Даже руки у него были так же скрещены.
Мне так хотелось говорить с ним, поведать ему многое-многое, чего я не
успел высказать, но мне было ясно, что отныне между нами расторгнута
всякая связь.
Никогда еще мир не казался мне таким пустым и холодным, как в это
солнечное утро. Я сидел у изголовья дяди и долго смотрел на милую мне
маску, такую знакомую и уже ставшую такой чужой, и тысячи мыслей