"Александр Васильев. Медыкская баллада " - читать интересную книгу автора

неопытности, что сама едва могла съесть две-три ложки, но Николай съел целую
тарелку и все меня нахваливал... И помню еще птичий щебет по утрам. Под
окном у нас росло дерево, на нем всегда было много птиц, и едва начинался
рассвет, они поднимали такой шум, так звонко щебетали, что мы просыпались и
радовались, как дети, что встает солнце, начинается день - он был для нас
словно коробка с подарком...
Весной сорок первого года я родила сына - мы назвали его Владимиром.
Теперь нас стало трое. Но прожили мы вместе недолго. В конце мая Николай
получил назначение в укрепрайон и перешел жить в цитадель, то есть в дот,
как вы его назвали. И находился этот дот неподалеку от каменички моих
родителей. Николай сказал мне, что будет лучше, если я с ребенком поселюсь у
них - тогда мы сможем чаще видеться, чем если я останусь в городке, который
находился за несколько километров от дота.
"Там, смотришь, хоть на полчасика, а вырвусь, чтобы вас повидать", -
сказал он.
Пришлось мне уговорить родителей принять меня с Володей. К тому времени
они немного поостыли, видимо, привыкли к Николаю, хотя виделись с ним
редко - обычно в гости к ним я ходила одна или с ребенком. Николай зла к ним
не имел, но был гордый, знал, что они его не жалуют. Теперь же, когда я
снова поселилась в родительском доме, моему мужу пришлось часто заглядывать
к тестю и теще: прибегал иногда по нескольку раз в день, но на короткое
время - каких-нибудь десяток минут. Таков был приказ командования: жить в
доте почти неотлучно. Там, в своей цитадели, он и его солдаты и ели, и
спали... "Зачем это надо?" - спрашивала я мужа. Николай отшучивался: "Затем,
чтобы ты обо мне больше соскучилась". - "И когда же кончится такая жизнь?" -
"Скоро", - успокаивал он. Но срока не называл.
Когда я впадала в тоску, отец с матерью смотрели на меня с сожалением.
"Привыкай к разлуке, - говорил отец, - не дай бог, может случиться еще
хуже".
Понимала ли я, на что он намекал? Не знаю, вернее не помню. В молодости
не думаешь о плохом, гонишь от себя страшные мысли. И тосковала я не потому,
что меня мучили какие-то мрачные предчувствия, а потому, что хотела быть
чаще с моим коханым... А он скучал ли обо мне? Наверное, тоже скучал, но для
него, как впрочем для всех вас, русских, главным было другое - служба,
дело... Я помню еще спрашивала его: "Почему у нас, поляков, есть два понятия
"любить": одно "кохать" - только для обозначения любви, а другое просто
"любить" для всего остального; у русских же - всего одно "любить": "люблю
девушку", "люблю хорошую погоду", "люблю щи и кашу"? Он смеялся, говорил:
"До этого я не додумался. Значит, мы, русские, здесь что-то не доработали".
За месяц до начала войны его только два раза отпускали на несколько
часов, и встречались мы в нашей комнатке в военном городке. Часы эти
пролетали как одно мгновение...
Женщина тихо улыбается, взгляд ее повеселел, словно оттаял, и зеленые
глаза (прежде, в темной прихожей, они показались мне карими) молодо светятся
из-под опущенных ресниц. И снова я удивляюсь тем странным превращениям,
какие происходят иногда в человеке. Еще недавно эта женщина выглядела
сумрачной. И вдруг такая откровенность, почти детская доверчивость. Но вот
улыбка гаснет, во взгляде появляется тревога. Хозяйка, видимо, спохватилась,
вспомнив, что еще не ответила на мой вопрос.
- Тераз... тераз... - говорит она, опустив голову. - Сейчас расскажу об