"Константин Воробьев. Это мы, господи!.." - читать интересную книгу автора

Устинов молчал.
- Ужели ваш аналитический ум комиссара утратил прежнюю логику...
либавскую, например?
Устинов молчал. Тогда Мотякин отшвыривал вилы, выбирал три огромные
свеклины и, вручая Сергею и Устинову, а одну оставляя себе, глубокомысленно
заявлял, подняв указательный палец вверх:
- Находясь в застенках гестапо, - произнося это слово, Мотякин делал
ударение на "о", - и кушая вот эти бураки, мы, товарищ комиссар, подрываем
экономическую базу врага в его тылу!..
Конвоировали заключенных эсэсовцы и полицейские. Была их целая толпа,
вооруженных винтовками и автоматами, злых и вечно полупьяных. Партия
заключенных шла, имея на флангах двадцать конвойных, с фронта и тыла, -
шесть. Мысль о побеге в дороге была, таким образом, явно несостоятельна. А в
заводе некоторые шансы на побег все же были. Распределив заключенных по
работам, начальник конвоя уходил в склад сахара. Конвойные же рассаживались
у костров близ забора, огораживающего двор завода. Они тщательно следили за
забором, обыскивали порожние вагоны, уходящие с завода, и издали наблюдали
за работой заключенных.
Сергей, Устинов и Мотякин несколько дней разрабатывали план побега.
Каждая мельчайшая деталь была предусмотрена и обсуждена: неудачников в
побеге убивали на месте или же заковывали в цепи. Было решено: как только
смолкнет гудок завода, означающий шесть часов вечера, Устинов и Мотякин
ложатся в бурт, а Сергей забрасывает их бураками. Розыски будут недолгие,
заключенных не решатся задерживать в заводе до наступления темноты.
Дождавшись ночи, Устинов и Мотякин уходят через забор в лес. Сергей же,
которого некому зарыть в свеклу, подлезет под уже заранее осмотренный вагон,
устраивается там на тормозных тросах и ожидает вывоза себя с завода.
Встречаются в лесу по условному свисту...

...Было ветренное и морозное утро. Черной бездной зияло над тюрьмой
небо, рассвет торопился погасить в нем трепещущие синим огнем звезды. Рьяный
холод залезал под тонкие вытертые халаты, распластывался на костлявых спинах
заключенных. В ожидании конвоя было разрешено толкаться, разговаривать,
переругиваться. В воздухе мешался литовский, польский, русский разговор;
теснились в кучу - теперь все равные в серых халатах - политзаключенные,
беглецы из лагерей, парашютисты, сочувствующие Советской власти, укрыватели
"товарищей"... и прочие и прочие...
Мотякин "стрелял" окурки. Увидев красную точку самокрутки, он
бесцеремонно раздвигал толпящихся, подходил к курящему и после вступительной
речи возвращался, бережно неся окурок между пальцами.
- По разу потянуть вам, - говорил он Сергею и Устинову. Сам он не
курил. Мотякин был в особенно приподнятом настроении, убежденный, что это -
последнее утро, встречаемое им в тюрьме, - в это день решено было бежать...
А вышло иначе. Начальник конвоя не зачитал фамилию Сергея. Он не шел на
завод и возвращался в камеру.
- На допрос пойдешь, - шепнул Мотякин. - Мы возвращаемся... Завтра ты
отдохнешь от бананов, а послезавтра...
Потому ли, что где-то далеко-далеко сверкнула бледная искра надежды на
жизнь, что в опустошенное тело ум впрыснул ампулу живительного раствора под
русским названием ненависть и борьба, - только, шагая в гестапо, Сергей