"Константин Воробьев. Это мы, господи!.." - читать интересную книгу автора

в состоянии дотянуться до него рукой. Откуда-то из глубины существа
поднималось незнакомое Сергею тягостное чувство равнодушия ко всему. Не
хотелось ни есть, ни жить. Нет на свете хуже тех минут, когда человек вдруг
поймет, что все, что предстояло сделать, - сделано, пережито, окончено!..
Прислонив горячий лоб к слизистой стене, Сергей долго стоял, освобожденный
от мыслей и желаний. Вдруг его слуха коснулось размеренное позвякива-ние.
Звуки ползли откуда-то снизу по стене.
- Тук-тук... тук-тук-тук... тук... тук-тук-тук-тук...
Сергей поднял голову, прислушиваясь. Прерывистая цепь звуков
продолжалась. "Э-э, так это же с первого этажа! - вспомнил Сергей вчерашний
разговор, - подо мной ведь камера смертников!" Сергей не знал тюремного
разговора перестукиванием. А то можно было б утешить смертника, отвечая ему
стуком по канализационной трубе.
Продолжая ловить звуки непонятной жалобы или просьбы обреченного,
Сергей в первый раз осмысленно взглянул на стену. Вся она, от низа и до той
верхней границы, куда доставала рука самого высокого человека, была
исцарапана надписями на русском и литовском языках. Были тут горячие просьбы
сообщить родным по такому-то адресу о том, что их сын, отец, брат -
расстреляны в Паневежской тюрьме тогда-то и тогда-то. Были мужественные
слова - проклятья убийцам. Были куплеты красноармейских песен, и были
саратовские непечатные частушки... И Сергей поймал себя на мысли, что ни
одну книгу, ни один самый замечательный роман он не читал с таким вниманием
и чувством, как этот огромный корявый лист-стену из книги-жизни... На отлете
от всех записей, в самом левом углу стены, как бы эпиграфом ко всему
последующему, энергичные карандашные буквы выстроили столбик стихотворения.
Видно было, что автор не раз очинял карандаш, пока кончил писать. Строчки
куплетов то мерцали сизым налетом, то сбивались на бледные, еле заметные
царапины. Сергей прочел:

Часы зари коричневым разливом.
Окрашивают небо за тюрьмой.
До умопомрачения лениво
За дверью ходит часовой...
И каждый день решетчатые блики
Мне солнце выстилает на стене,
И каждый день все новые улики
Жандармы предъявляют мне.
То я свалился с неба с парашютом,
То я взорвал, убил и сжег дотла..
И, высосанный голодом, как спрутом,
Стою я у дубового стола
Я вижу на столе игру жандармских пальцев,
Прикрою веки - ширь родных полей...
С печальным шелестом кружась в воздушном вальсе,
Ложатся листья на панель.
В Литве октябрь. В Калуге теперь тож
Кричат грачи по-прежнему горласто...
В овинах бубликами пахнет рожь. .
Эх, побывать бы там - и умереть, и баста!
Я сел на стул. В глазах разгул огней,