"Вольтер. Простодушный (Философские повести)" - читать интересную книгу автора

даже проникся жалостью к нему. Так как все, очевидно, сводилось к
происхождению добра и зла, то бедному Гордону пришлось пустить в ход и
ларчик Пандоры, и яйцо Оромазда, продавленное Ариманом, и нелады Тифона с
Озирисом, и, наконец, первородный грех; оба друга блуждали в этом
непроглядном мраке и так и не смогли сойтись. Тем не менее эта повесть о
похождениях души отвлекла их взоры от лицезрения собственных несчастий, и
мысль о множестве бедствий, излитых на вселенную, по какой-то непонятной
причине умалила их скорбь: раз кругом все страждет, они уже не смели
жаловаться на собственные страдания.
Но в ночной тишине образ прекрасной Сент-Ив изгонял из сознания ее
возлюбленного все метафизические и нравственные идеи. Он просыпался в
слезах, и старый янсенист, забыв об искупительной благодати, и о
СенСиранском аббате, и Янсениусе, утешал молодого человека, находившегося,
по его мнению, в состоянии смертного греха.
После чтения, после отвлеченных рассуждений они начинали вспоминать
все, что с ними случилось, а после этих бесцельных разговоров снова
принимались за чтение, совместное или раздельное. Ум молодого человека все
более развивался. Он особенно преуспел бы в математике, если бы его все
время не отвлекал от занятий образ м-ль де Сент-Ив.
Он начал читать исторические книги, и они опечалили его. Мир
представлялся ему слишком уж ничтожным и злым. В самом деле, история - это
не что иное, как картина преступлений и несчастий. Толпа людей, невинных и
кротких, неизменно теряется в безвестности на обширной сцене. Действующими
лицами оказываются лишь порочные честолюбцы. История, по-видимому, только
тогда и нравится, когда представляет собой трагедию, которая становится
томительной, если ее не оживляют страсти, злодейства и великие невзгоды.
Клио надо вооружать кинжалом, как Мельпомену.
Хотя история Франции, подобно истории всех прочих стран, полна ужасов,
тем не менее она показалась ему такой отвратительной вначале, такой сухой
в середине, напоследок же, даже во времена Генриха IV, такой мелкой и
скудной по части великих свершений, такой чуждой тем прекрасным открытиям,
какими прославили себя другие народы, что Простодушному приходилось
перебарывать скуку, одолевая подробное повествование о мрачных событиях,
происходивших в одном из закоулков нашего мира.
Тех же взглядов держался и Гордон: обоих разбирал презрительный смех,
когда речь шла о государях фезансакских, фезансагетских и астаракских. Да
и впрямь, такое исследование пришлось бы по душе разве что потомкам этих
государей, если бы таковые нашлись. Прекрасные века Римской республики
сделали гурона на время равнодушным к прочим странам земли. Победоносный
Рим, законодатель народов, - это зрелище поглотило всю его душу. Он
воспламенялся, любуясь народом, которым в течение целых семи столетий
владела восторженная страсть к свободе и славе.
Так проходили дни, недели, месяцы, и он почитал бы себя счастливым в
этом приюте отчаянья, если бы не любил.
По своей природной доброте он горевал, вспоминая о приоре храма Горной
богоматери и о чувствительной м-ль де Керкабон.
"Что подумают они, - часто размышлял он, - не получая от меня известий?
Разумеется, сочтут меня неблагодарным!"
Эта мысль тревожила Простодушного: тех, кто его любил, он жалел гораздо
больше, чем самого себя.