"Сергей Волков. Год французской любви (Роман в историях) " - читать интересную книгу автора

самому себе.
Правда, до поры до времени Бурляй был не просто обходителен со мной,
он даже как бы заискивал, и если, к примеру, в школьном туалете, где мы
курили на переменке, речь заходила о каком-нибудь фильме или книге, и некто
косноязычный начинал излагать сюжет, бекая и мекая через раз, Бурляй молча
показывал горе-рассказчику кулак, а потом, улыбаясь, точно родному, говорил
мне: "Лучше ты расскажи. Ты "четко" рассказываешь".
И я рассказывал, благо, читал постоянно и знал великую прорву всяких
сюжетов. Зато, когда я начинал говорить, все замолкали, и бывало даже, что
никто из нашей компании "юных курцов" не шел на урок, пока я не заканчивал
какую-нибудь "Одиссею капитана Блада" или "Приключения капитана Гаттераса".
И вот теперь мне предстояло нарисовать на Бурляя карикатуру, написать
обличительный стишок про "Ай-ай-ай!", то есть не просто пойти на
"сотрудничество с администрацией", а ещё и как бы "заложить своего блатного
кореша". Не сделаешь - пионерия навалится. Сделаешь... Тоже ничего
хорошего. Дилемма, блин!
Раскинув мозги по закоулочкам, я все же решил, что с Бурляем я
договорюсь. Ну чего такого, в конце концов, отвалится от этого придурка
что-нибудь, что ли, если я нарисую его верхом на "двойке", с бычком в зубах
и с большими кулаками? Нет, конечно, целый весь останется. А я? Вот это
ба-альшой вопрос...
Вопрос тем и хорошо, что ответы на него могут быть разными.
Положительными и отрицательными. Плюнул я по итогу и нахреначил вот
такенную картинку, в припадке катарсического вдохновения умудрившись даже
лицо Бурляйское похоже изобразить. Получи, фашист, и не кашляй.
Вечером, когда родители вернулись с работы, я гордо продемонстрировал
им свое творение, получил "одобрямс", свернул ватман в трубочку и убрал на
шкаф - до послезавтра.
Актив пришел, как и ожидалось, в два. Осмотрели газету, похвалили,
скупо выцедили из себя новости типа: "Классуха два дня болела", спросили,
когда я сам выздоровею, узнали, что через два дня, обрадовались и ушли,
унося в свернутом ватмане похожего на себя Бурляя верхом на "двойке". Я
затаился.
Осмысление содеянного пришло, точно полуночный кошмар, ночью. Я
проснулся в холодном поту, ясно и четко осознавая - все, хана. Морда будет
битой, но это только полбеды...
Два оставшихся до выздоровления дня я ходил, точно в воду опущенный,
ругая себя самыми последними словами - на кой черт я нарисовал эту
карикатуру? Ведь яснее ясного - Бурляй мне этого не простит.
И вот настал день, когда болезнь окончательно отступила, и я, с утра
побывавший в поликлинике, получил "справку об освобождении".
В принципе этот день ещё можно было бы "проболеть". Но я, маясь от
неизвестности, решил идти в школу, к пятому уроку. Лучше уж - сразу. Как
там писали в книгах: "Или пан, или пропал". И выбирали обычно поляка, хотя
и сокрушались по этому поводу.
Апрель был на самом излете. Кругом и всюду весело зеленела молодая
зелень, со свистом и чириканием носились в воздухе всякие стрижи, воробьи,
вороны и прочие ласточки. Стояла теплынь, и на широком школьном дворе
первоклассная мелюзга гоняла на одной ножке по расчерченным мелом
квадратикам баночку из-под вазелина. Шел четвертый урок.