"Олег Васильевич Волков. Погружение во тьму (Белая книга России; Вып.4) " - читать интересную книгу автора

"Сословие? Дворянин, конечно!"
Мы с Бутовичем были более связаны общими знакомыми, чем личными
отношениями, и все же оба встрече обрадовались! Но вида не подали: пронюхав
о нашем знакомстве, надзиратели непременно поместили бы нас по разным
камерам. Нам же сейчас ничего так не хотелось, как очутиться вместе: в этих
условиях становится дорог и мало-мальски свой человек.
Нас уже обволакивала мутная и зловонная тюремная стихия с ее суетой,
многолюдием, окриками... И с острым ощущением утраты права собой
распоряжаться. Команда строиться парами, команда оправляться, разбирать
миски со жратвой, ложиться, замолкать...
В приемном помещении набивалось все больше разношерстного народа. Нас
переписывали, загоняли партиями в баню, выстраивали у вошебойки, тасовали,
сортировали. Потом стали разводить по камерам.
Поначалу особенно поражала вонь ношеной прожаренной одежды, вызывавшая
тошноту, - арестантский стойкий запах, исходивший от каждого из Нас. Он за-
помнился на всю жизнь: я и сейчас, через полстолетие, узнаю его изо
всех - этот тюремный кислый и острый тряпичный дух. Дух нищеты и неволи.

* * *

Моим соседом по нарам оказался польский ксендз пан Феликс, напомнивший
мне выведенных во французских романах прошлого века деревенских кюре -
мягких в обращении, благожелательных и опрятных. Он выслушивал собеседников
учтиво, ответы свои взвешивал. Очень заботился о чистоте сутаны - она у
него сильно обносилась, кое-где порвалась, но пятен на ней не было.
Выговаривал русские слова пан Феликс правильно, но подбирал их медленно и
часто заменял польскими. Познаний моих в латыни было недостаточно, чтобы
перейти на язык Тацита, но к французскому мы оба прибегали охотно, хотя
патер невесело шутил, что ему необходимо упражняться по-русски, так как
впереди - неизбежная отправка "во глубину России".
Образованный, как все католические священники, пан Феликс был
интересным собеседником. Но, пускаясь с ним в длительные рассуждения, я
всегда был настороже: в моем эрудированном друге болезненно кровоточили
обиды, нанесенные некогда национальному самолюбию поляков русскими
монархами. Я опасался неосторожным словом их разбередить. Тем более что
современные преследования поляков в Западном крае заставляли меня
чувствовать себя отчасти "ненавистным москалем", угнетателем и душителем
его народа. Хотя мне и незачем было, находясь с ним на одних нарах,
отмежевываться от советских жандармов, опустошавших цвет польской
интеллигенции и духовенства. С прошлым же обстояло сложнее.
Однажды в разговоре я упомянул о тетке своей, урожденной
Новосильцовой, - фамилии, столь же одиозной для поляков, как и Муравьев. И
убедился, насколько - более чем через полвека - свежи воспоминания о
карателях. Следы их грубых сапог навсегда оттиснуты в народной памяти.
Забываются подробности, точные факты, но общее ощущение недоверия,
опасливого неприятия, неуважения к потомку насильников сохраняется. Пан
Феликс заметно волновался, задетый за живое случайным упоминанием фамилии
сподвижника Муравьева-вешателя, неотделимо слитой со штурмом
Варшавы, с казаками, разведенными на постой по усадьбам польских
панов... Очень много лет спустя я встретил венгра, с гневным презрением и