"Олег Васильевич Волков. Погружение во тьму (Белая книга России; Вып.4) " - читать интересную книгу автора

завербованных агентов, готовых предать, донести, участвовать в любой
провокации с ревностью новообращенных, - будучи в неведении всего этого,
нехитро считать игрой случая то, что становилось ежедневной принадлежностью
жизни. Я, кроме того, жил в экстерриториальном доме. И мог, затворив за
собой парадную дверь, вполне по-мальчишески показать нос любым филерам и
агентам ЧК. Не переоценишь ощущение безопасности и надежности у человека, в
те времена ложащегося спать без страха ночного звонка!

* * *

Был пасмурный, словно растушеванный, февральский день. Городские шум и
движение тонули в мягком снегу. Дома стояли отрешенные и угрюмые. Зима уже
растратила свой блеск, силу и стужу и вяло доживала положенные сроки. Но
еле уловимый, радостно отдающийся в сердце признак близкой весны еще не
обозначился.
Я остановился на тротуаре возле Сухаревой башни, ожидая, когда можно
будет перейти улицу. Очутившийся рядом человек в пальто с добротным меховым
воротником незаметным движением вытащил из-за пазухи развернутую красную
книжечку и указал мне глазами на надпись. Я успел разобрать:
"Государственное политическое управление". Тут же оказалось, что по другую
сторону от меня стоит двойник этого человека - с таким же скуластым,
мясистым лицом, бесцветными колючими глазами и в одинаковой одежде. К
тротуару подъехали высокие одиночные сани. Меня усадили в них, и один из
агентов поместился рядом. Лошадь крупной рысью понесла нас вверх по
Сретенке на Лубянку...
Все произошло настолько быстро и буднично, что сознание мое не успело
перестроиться. Я не полностью понимал, что не просто так вот еду по
московской улице, как если бы нанял лихача прокатиться, а уж опустилась
между мною и прохожими - возможностью остановиться у киоска, зайти в
магазин, заговорить с кем хочу - невидимая преграда, прообраз того
железного занавеса, о котором спустя два десятилетия так верно скажет
Черчилль.
И люди на тротуарах не видели ничего особенного в санях с двумя
седоками в штатском, не могли предположить, что у них на глазах вершится
воскрешенной постыднейший обычай. - рожденное произволом, и самовластием
Слово и Дело!
Впрочем, в ту минуту я был далек от исторических аналогий. В голове,
лихорадочно проносились обрывки мыслей, соображения - в чем можно меня
обвинить? Вернее, что может быть известно чекистам о моих делах, образе
мыслей, не слишком осторожных высказываниях? Как отвечать и держать себя на
следствий? Не то чтобы я был совершенным новичком в этих делах. Еще в
первые годы революции, пока я жил на усадьбе, мне пришлось дважды побывать
в уездной тюрьме - об этом я, может быть, расскажу в свр,ем месте. Но
название "Лубянка" звучало достаточно здовеще и не могло не вызвать
смятения. Резко, грубо оборванные живые нити - интересы, начатые деда,
привязанности, на полуслове оборванные общения - болезненно отдавались в
сердце, полня его тревогой и тоской...
Где-то возле Кузнецкого моста сани наши прибились к тротуару и
замедлили бег. Я не сразу сообразил, что именно мне кивали с бровки,
насмешливо, приветствуя, два праздно стоящих субъекта в темных ладь-то.