"Олег Васильевич Волков. Погружение во тьму (Белая книга России; Вып.4) " - читать интересную книгу автора

познанной изнанки жизни. Я бился над рифмами, низал строки статей.
Со временем все меньше заглядывал в будущее, а обращался к
воспоминаниям. Прокручивал ленту назад, по примеру Аверченко, задерживаясь
на отдельных вехйх.
В те четыре или пять месяцев, что я провел в Бутырской тюрьме в
двадцать восьмом году - сначала в камере, потом в больничной палате с ее
целительной тишиной, покоем и малолюдством, - меня более всего занимал
первый год революции, начало его, за которое успело проклюнуться и навсегда
угаснуть столько надежд.

* * *

1917 год. Весна. Я готовлюсь поступать в университет, и ничто не
занимает меня более записок Цезаря: "Gallia est omnis divisa in partes
tres" [Галлия поделена на три части (лат.)], - да еще выучиваемых,
зазубриваемых наизусть "Метаморфоз" Овидия. Я до сих пор могу отбарабанить,
уже не помня смысла иных слов: "In nova rert animus mutatas dicere
formas"... [Я расскажу о воплощении в новые формы (лат.)]
Ежедневно погружаюсь в дебри латинской грамматики с приходящим ко мне
репетитором, неулыбчивым и строгим. Он - в неизменной черной паре с высоким
тугим крахмальным воротничком. От него исходит какой-то стойкий запах, не
вполне подавленный ароматом бриолина, щедро умастившего его гладко
зачесанные прямые Волосы. Мой респектабельный ментор заканчивает духовную
академию и всеми помыслами принадлежит теологии. Но латынь любит истово. И
декламирует без конца римских поэтов, восторгаясь "Медными звуками".
Будущий богослов и меня заразил своим преклонением перед языком
"высокой классики". Я с разгона учил и запоминал много больше
требовавшегося по программе. Торжественные периоды Цйцероновых обличений и
заклинания Катона Старшего заслоняли занятия в Тенишевском училище,
последний, шестнадцатый семестр которого я заканчивал. Учился-то я всегда
без особого рвения - разве по легко дававшимся мне языкам и истории добывал
хорошие отметки, - тут же вовсе остыл к наукам, далеким героических образов
Древнего Рима.
Впрочем, порядка и строгостей уже не было и в стенах моего модного
училища. За считанные недели оказались расшатанными и рушились школьные
устои. Мы, старшеклассники, приохочивались митинговать, шлялись по городу,
на глазах утрачивавшему столичный чин и строй. Резко обозначилось и
размежевание по сословным симпатиям: тогда еще только возникали
представления о классовой розни. Мы, школьники, как-то инстинктивно,
самотеком распадались на группки, еще не враждебно, но уже настороженно
относившиеся друг к другу.
Тошнее всех приходилось монархистам. После трех отречений, оставивших
трон пустым, они утратили почву. Мне, прочитавшему гору мемуаров роялистов
и знавшему назубок "Жирондистов" Ламартина, мерещились преданность
низвергнутой династии, растоптанные белые лилии, строки гимна:"О Richard,6
mon roi, l'univers t'abandonne..." [О Ричард, мой король! Все тебя
покидают! (фр).] Однако подлинные события возвращали на землю - царь и его
брат отступились, сложили оружие, не попытались спасти монархию: не смешно
ли было поддерживать в себе настроения шуанов?
Хотя все симпатии мои принадлежали идее императорской России, я стал