"Олег Васильевич Волков. Погружение во тьму (Белая книга России; Вып.4) " - читать интересную книгу автора

прислушиваться к тому, что исповедовали сторонники ее преобразования в
государство, управляемое парламентом, с выборами, всеми свободами,
гласностью - полным набором атрибутов демократического правления: не то в
республику по французскому образцу, не то в конституционную монархию на
аглицкий манер.
Но я был в возрасте, когда почитаешь политику и разговоры о ней
достоянием взрослых. У меня, помимо латыни, была пропасть своих забот и
интересов. И не было чувства причастности и тем более ответственности за
происходящие события...
Тем не менее я старался не пропускать вечеров в гостиной родителей,
где со времени февральской революции постоянно бывал давнишний друг моего
отца Иван Федорович Половцов, волею случая оказавшийся в самой гуще
политических страстей. Он был депутатом Государственной думы. Иначе говоря,
в числе тех, кто взялся довести корабль российской государственности до
Учредительного собрания - мерещившейся впереди благословенной пристани, где
все наладится и устроится на новую чреду столетий.
И хотя сам Иван Федорович, можно сказать, лишь носил звание депутата -
он принадлежал не к выборным, а назначенным правительством членам Думы и,
числясь во фракции октябристов, никогда не поднимался на трибуну, не
произносил ни охранительных, ни взрывных речей, а входил в какие-то
комиссии и подкомиссии, - сияние его корпорации, олицетворявшей в те поры
чаяния россиян, распространялось и на него. Мы слушали Ивана Федоровича как
оракула. Этот остроумный светский человек, чувствовавший себя дома в
Париже, переведший "Сирано де Бержерака" своего друга Ростана, умел
прекрасно рассказать салонный анекдот про Керенского, красочно описать
перепалки в Таврическом дворце, конфиденциально сообщить о готовящихся
серьезных мерах против подрывных элементов, подкупленных Германией.
В элегантном сюртуке с шелковыми отворотами, скрадывавшем неказистость
его фигурки, он стоял у черного, отделанного бронзой и инкрустацией стола -
такие называли тогда дворцовыми, - с чашечкой послеобеденного кофе в руке
и, чувствуя себя в центре внимания, с видимым удовольствием занимал
общество.
В гостиной были в моде исторические аналогии.
- Итак, mon cher depute, - спрашивала моя мать с живым интересом, -
notre Kerensky, n'est-il pas un veritable tribun, le Danton de notre
revolution?
- Pourvu, Madame, qu'elle n'engendre pas un nouveau Robespierre
[Дорогой депутат.
- Не подлинный ли трибун наш Керенский? Дантон нашей революции?
- Лишь бы, сударыня, она не породила нового Робеспьера (ФР)].
Но и сквозь эту изящную салонную болтовню и милые сердцу русских
офранцуженных дворян аналогии нет-нет и прорывалась озабоченность,
растерянность. Пугали развал армии, расправы с офицерами. Тут - это уже
понималось - никакими чудесами красноречия и историческими сравнениями не
поможешь: из глубин, из низов поднималось страшное, будившее память о
пережитом прадедами. И это страшное было на руку резко и вызывающе
объявившей о себе кучке отчаянных радикалов с программой, не принимаемой -
увы! - всерьез теми, кто тогда управлял Россией, зато звучавшей благовестом
пришедшему в движение народу.
Отец мой был в то время директором правления крупнейшего