"Олег Васильевич Волков. Погружение во тьму (Белая книга России; Вып.4) " - читать интересную книгу автора

- Впрочем, - спохватывается он, - ив русском языке есть очень красивые
слова. Например, "Спаситель", - и, воздав таким образом дань коим чувствам
россиянина, продолжает читать дальше.
Теснота, праздность, подспудно гложущая каждого тревога за свою
судьбу.... Они побуждают искать развлечений. А скудность возможностей родит
раздражение против тех, кто ухитрился устраниться - живет или делает вид,
что живет, какими-то своими интересами, отгораживающимися от тюремных
будней. Не каждый способен углубиться в книгу - и вид уткнувшегося в нее
человека вызывает у бесцельно слоняющихся по камере беспокойство, зуд. И
хочется помешать, затащить книгочея в общий круг. Авось легче станет, Когда
все до единого будут так же нудно ждать прогулки ли, бачков с баландой,
вызова ко врачу - одной из тех вех, какими метится нестерпимо длинный день.
Мимолетное раздражение и досада на счастливца, умеющего заполнить свое
время, перерастает в зависть. А она непременно ведет за собой целый хоровод
"добрых" чувств: озлобление, желание травить отгородившегося, карать за
попытку выделиться из стада. И вспыхивают перебранки и ссоры, дикие выходки
с вырыванием книги, расшвыриванием фигур с шахматной доски, а то и драки.
- Пше прошем, пшедошем, вшистко, пшистко, пан, дзинкую бардзо! Как
насчет паненок, пан ксендз? - забубнил около нас, кривляясь, один из самых
скучливых и непоседливых сокамерников, некто Загурский, немолодой одессит,
привезенный в Москву на доследование по какому-то запутанному таможенному
делу. Он явно намеревался высечь хоть подобие развлечения из задирания пана
Феликса.
Сам Загурский, если не лежал на досках, уставившись в одну точку,
неприкаянно бродил промеж всех, дразня и приставая - впрочем, расчетливо,
чтобы не нарваться на резкий отпор. Книгу в руки он не брал никогда.
- Перестань-ка, Илья Маркович! Пан Феликс занят со мной, ему некогда.
Иди-ка лучше полежи перед прогулкой, - обратился я к нему миролюбиво, но
твердо. И Загурский, пробормотав еще что-то и для престижа постояв около
нас, отошел. Всполошившийся пан Феликс дрожащими руками листал книгу, ища
потерянную страницу.
По утрам ругань и ссоры возникают по всякому поводу. Зато под вечер
ослабевает напряженность ожидания возможных бед и подвохов, всегда
караулящих подследственных, на три четверти - случайных фигурок в крупной
политической игре верхов советской иерархии. И все становятся спокойнее.
Даже ищут дружелюбного общения.
Вызовы после поверки случаются редко. Увозимых на ночные допросы уже
отправили - это делается заблаговременно. Возвратились и побывавшие у
следователей - взъерошенные, на грани истерики или пришибленные и
опустошенные. Улеглось всегдашнее волнение, вызываемое поступлением
передач: кто-то еще размягченно переживает заботы домашних или друзей, кто,
наоборот, еще глубже погрузился в свою заброшенность. Обычное "отчисление"
в пользу "беспередачных" (отголоски артельных порядков политических в
царских тюрьмах, быстро заглохшие в советских) давно распределено и
съедено. Продолжают, отвернувшись от всех, оберегать свои переживания после
встречи с родными редкие счастливцы, получившие свидание.
В этот сравнительно тихий промежуток времени до отбоя можно услышать
серьезный разговор о себе, исповедь, непроизвольную жалобу... Словно и
сквозь старые тюремные стены проникают мягкость и задушевность вечерних
часов. Впереди - почти полсуток тишины и успокоенности: за тобой не придут,